Это эссе было начато более года тому назад как заметки на полях древних авторов. Оно писалось неспешно, с большими перерывами, а потому его тема и основные идеи складывались без учёта сегодняшней событийной повестки, хотя, признаться, произошедшие затем украинские волнения не только не заставили меня пересмотреть изложенное, но и придали ему некую новую остроту. Внезапно возникший в общественном сознании образ «Путина Таврического», блистая эполетами, вторгся в мой сюжет, умозрительно приветствуя своё превращение из вероятного принцепса — в воплотившегося, совершенное на коротком отрезке одного года или, иначе, нескольких моих страниц…
1
В последнее время меня всё более волнует идея принципата — «смешанной» формы правления, установленной императором Октавианом Августом в Риме. Её «наброски» находят и в учении Цицерона о наилучшем государстве (полуреспублике, полумонархии), и в «программных речах» Мецената и Агриппы, якобы произнесённых перед будущим принцепсом.
Император Октавиан Август
Принципат можно описать кратко так: монарх делает вид, что он не монарх, сенат делает вид, что он сенат, и только народ всё еще искренне верит, что он народ и что-то решает. В условиях, когда за титул царя (rex) в Риме убивали сразу, этот «промежуточный» режим был облегчением для многих. Советские историки любят в этом случае помянуть «лицемерие», «спектакль», «двуличность», западные авторы выражаются несколько мягче: «баланс», «согласие сословий», «преодоление кризиса». Правы и те, и те: первый пожизненный римский император лгал и себе, и другим, все об этом знали и всех всё устраивало. Согласитесь: после восьмидесяти лет гражданской резни получить сто лет мира — и не на такое закроешь глаза.
Август всегда подчеркивал, что власть его зиждется исключительно на его моральном авторитете, auctoritas. Собственно, в этом и был его гений — отбросить побрякушки вроде золотых венков, трона и пурпурных сапог альбанских царей, которые уже примеривал его приемный отец. Оставить себе власть в чистом виде, выжимку, экстракт. Беспримесное превосходство («Augustus» и есть «превосходящий», «возвышающий», «возвеличивающий»). В силе сокрылась и слабость, как водится. Превосходство, в отличие от сапог, не пощупаешь. Сапоги или венок можно по наследству оставить, auctoritas — нет. С этим у римлян потом еще будут проблемы: троевластие, смена династий и т.д. Но это потом. В правление Августа (и, забегая вперед, почти всё правление его пасынка Тиберия) казалось, что золотая середина найдена.
Власть многообразна, её видов и подвидов — тьма. Зависит от того, с какого угла зрения смотреть на источник насилия высшего над низшим: экономическая власть, которую все мы ощущаем каждый день на работе; военная власть (самый очевидный образец насилия); наконец, самый надежный источник — власть символическая, то есть подчинение на основе признанного авторитета. Эта власть — ключ ко всем остальным властям. Поэтому Октавиан Август с самого начала старался облечь символикой себя и свою семью. Каждому его деянию предшествовали и сопутствовали знамения, как правило, добрые и благоприятные. Сказки, слухи и чудеса об Августе пускались в народ сознательно, притом, что настоящее положение в его доме было известно лишь немногим, а что было в его душе — вообще никому.
Его приемного отца, Юлия Цезаря, историки часто «уличали» задним числом в том, что он-де с самого начала всё продумал и шёл к единоличной власти едва ли не с колыбели. Пожалуй, прав историк С. Л. Утченко, не веривший восхищенным поклонникам Цезаря, среди которых был даже великий Моммзен. Цезарь действовал скорее по обстоятельствам, лишь с определенного времени царские сапожки стали его конечной целью.
Приемный отец Августа, Юлий Цезарь
Не таков Август. Тонкий расчет в его действиях, кажется, был с самого начала. Свой образ он строил по всем правилам того, что теперь именуют связями с общественностью: создавал поводы для слухов и толков, умело разворачивал события в свою сторону с помощью нескольких метких слов или поступков. В конце концов, он всех (и себя) настолько уверил в собственном превосходстве, что в какой-то момент решился на обескураживающий жест — демонстративно от власти отказаться. Нет-нет, в Александровскую слободу он не отъехал и Симеона вместо себя сажать на трон не стал. Он просто объявил в сенате, что возвращает власть обратно народу Рима и больше не собирается быть диктатором.
Вроде бы логично. После ухода со сцены бывших соправителей (гибели Марка Антония и полного устранения Эмилия Лепида), триумвир Октавиан оказался в неловком положении. Соперников больше нет, вся власть в его руках, но на каких основаниях он ей обладает, не очень-то понятно. Добровольный отказ от диктаторской власти был для времен ранней и зрелой республики делом обычным и вполне почётным: поспасал Отечество — иди домой, копай огород. Вот только за время почти столетней смуты римляне совсем отвыкли от таких широких жестов. Правители цеплялись за должности и полномочия всеми правдами и неправдами, вертели закон, что дышло. Последним от власти отрёкся Сулла, несколько лет рубивший головы налево и направо, а потом заявивший дрожащим сенаторам, что если у них нет к нему претензий, он, пожалуй, пойдёт себе домой отдыхать. И ушёл.
Другое дело, что Август рассчитывал совсем на иное, и расчёт его был верным. Ошеломлённый сенат принял его отставку, но тут же (и совершенно добровольно) осыпал его такими почестями и должностями, что власть его только укрепилась. Он окончательно показал своим подданным, кто хозяин. Более того, он показал им, что властвует ими не потому, что они его боятся, а потому что они сами хотят этого.
*
Положение правителя, обладающего символической властью «первого среди равных», схоже с положением божества. Его авторитет и власть, утверждаемая этим авторитетом имеют те же основания: признание некоей высшей властвующей силы как данности, вне оценки и критики. В таком случае и зло, и добро, исходящие от властителя, становятся не результатом «общественного договора» или закона, но даром свыше.
Юлий Цезарь, приёмный отец Августа, любил миловать врагов. Он объявил «clementia» (милосердие) одним из своих принципов. На войне это благодушие ему очень помогало: зная, что Цезарь всех прощает, перебежчики толпами устремлялись на его сторону. Однако позже, в мирное время, этот же принцип стал больше всего бесить его прощённых противников. Ведь у него не было никакого права их прощать. По устоявшимся законам, даже если римлянин был полным негодяем и подлежал смертной казни, он мог молить о пощаде только народное собрание, но никак не отдельного человека. Народ обладал божественным правом миловать, но не человек.
Август же при начале своего правления поступал иначе. Кажется, именно с него Макиавелли писал образ государя, которому надлежит «обиды своим подданным наносить все и сразу, а благодеяния оказывать долго и понемногу». Несколько тысяч жертв проскрипций не позволяют заподозрить Августа в излишней мягкотелости. Но весь остаток своего правления он был довольно милосерден и терпим. И здесь то же противоречие. Он миловал своих подданных не по справедливости, а потому, что ему так хотелось, такова была его воля.
Говорят, перед тем как Август с Антонием вступили в сговор и устроили в Риме резню, горожане обратились в жрецам-гаруспикам с просьбой истолковать несколько недобрых знамений. Самый старый жрец долго думал, а затем громко воскликнул: «Вы все будете рабами!», а потом добавил: «Только не я!», после чего плотно сжал рот, перестал дышать и умер. Жрец знал, что и жизнь, и смерть раба одинаково позорны. Он спешил уйти из жизни свободным.
2
Человеку, неравнодушно следящему за событиями в нашем Отечестве, должно быть, уже ясно, к чему я клоню. Сопоставления и сравнения постоянно сопровождали мои размышления о принципате Августа. Если даже начать с корней, с утверждения новой власти в первые годы её существования, мы видим много схожего: кровавая победа в гражданской войне (Вторая Чеченская и борьба Октавиана с Марком Антонием), устранение противников в парламенте (гегемония единороссов и проскрипции Октавиана), усиление власти на окраинах (введение «императорских» провинций и отмена выборности губернаторов) и многое другое. Даже в одном важном отправном моменте Путин и Октавиан схожи: и того, и другого поначалу не принимали всерьёз, считая пешкой в руках более крупных игроков. Как ельцинская «семья» и её серый кардинал Березовский не ожидали от послушного преемника такой прыти, так и Цицерон с заговорщиками-тираноубийцами полагали, что мальчик пригодится им в схватке за возвращение верховной власти олигархов-сенаторов. Ошиблись и те, и те.
Даже в одном важном отправном моменте Путин и Октавиан схожи: и того, и другого поначалу не принимали всерьёз, считая пешкой в руках более крупных игроков.
Обе системы правления, по сути, диктаторского типа, но основаны они не на открытом культе личности, как в ХХ веке нашей эры, а на постепенном сосредоточении в одних руках всё большего количества полномочий, главными из которых являются высшая военная власть (imperium) и контроль за законотворчеством, выраженный в праве вето (tribunicia potestas, статус народного трибуна). При наличии в руках двух таких рычагов всё остальное приводится в движение само собой: сенат (Госдума) складывается из сторонников принцепса (президента), провинции раздаются «на кормление» лояльным ставленникам (формально тем же сенатом через обычную процедуру, но, по сути, волею того, кто держит сенат в руках). Рядом с республиканскими декорациями незаметно образуется истинный источник принятия решений — канцелярия императора (администрация президента). Из особо преданных сенаторов (депутатов) образуется особый совет, в котором решения заранее разрабатываются и согласуются с божественной волей принцепса, а затем сенат (Госдума) послушно их утверждает.
Живому божеству (национальному лидеру) не нужна корона или шапка Мономаха. Ему достаточно осознания безраздельной власти над подданными, вверившими ему себя добровольно. Эта их добрая воля должна постоянно подкрепляться умелым созданием образа правителя: Августа до конца жизни изображали цветущим двадцатилетним атлетом (таким мы его и знаем по знаменитой «Статуе из Прима-Порта»), так что снимки с голым торсом и «уколы молодости» вполне укладываются в эту логику. Здание государства, построенное на лицемерии, требует постоянного поддержания иллюзии.
Правитель силён, справедлив и непогрешим. Иллюзия непогрешимости, которая должна окончательно закрепить за ним божественный статус, достигается более сложными средствами. Когда речь идёт о нравственном превосходстве, статуями и уколами не обойдёшься. Поэтому в период расцвета принципата Августа начинаются масштабные мероприятия по возрождению добрых нравов предков (духовных скреп). Август издавал законы против прелюбодейства и роскоши, поощрял многодетность, приверженность традиционным римским ценностям. Граждане напоказ приветствовали его решения, а с наступлением ночи занимались всё тем же. Сломить их упорство не смогла даже суровость императора, с которой он карал изгнанием членов своей семьи (дочь и внучку), уличённых в распутном поведении. Это сопоставление, кажется, теперь даже не нужно пояснять, хотя я отмечу еще одну важную особенность: и Август, и Путин начинают бороться с падением нравов, когда ничего уже исправить нельзя. Борьба ведётся ради зрелища борьбы. С этой точки зрения весьма убедительно мнение М.Л. Гаспарова, который считал, что Август отправил поэта Овидия в ссылку именно для того, чтобы тот бесконечно молил его о помиловании и являл собой перед лицом всей империи яркий пример наказанного порока.
И Август, и Путин начинают бороться с падением нравов, когда ничего уже исправить нельзя. Борьба ведётся ради зрелища борьбы.
Зримым воплощением величия при Августе становятся государственные празднества и игры, причудливо сочетающие в себе царские и республиканские элементы. Обожествление правителя соседствует с театральными поклонами в сторону «отцов-сенаторов» и народа (этим впоследствии злоупотреблял также и Тиберий), а грандиозные состязания и зрелища должны внушить публике мысль о наступившем Золотом Веке. Так, Август возрождает древние Столетние Игры, не состоявшиеся незадолго до этого из-за гражданской войны. Его примеру, кстати, потом последовали сразу несколько императоров (Клавдий, Домициан, Септимий Север), всякий раз объявлявших, что срок проведения игр в прошлый раз рассчитали неправильно и нужно провести их вновь. Как тут не вспомнить недавний Сочинский триумф российских олимпийцев, объединивший правителя, народ и атлетов в некое символическое сакральное тело, одержавшее победу и увенчанное одним общим венком?
Настойчивость же, с которой современные наши власти претендуют на проведение различных международных соревнований, напоминает знаменитые «греческие гастроли» императора Нерона, когда в 67 году нашей эры специально для него все знаменитые игры древности (Олимпийские, Дельфийские, Истмийские и пр.) перенесли на один год, чтобы венценосный артист мог за один раз стать победителем повсюду. Конечно, ко времени его правления эта практика уже приобрела откровенно уродливые черты (одно только зрелище императора на сцене внушало римлянам отвращение), но Октавиан Август (как и Путин) относился к играм и зрелищам чрезвычайно серьёзно.
Итак, лицемерие. Спасительный обман. «Смешанная форма правления», полуцарская, полуреспубликанская, о которой мечтал Цицерон, стала явью. Лишь сто лет спустя после начала правления Августа философ Сенека мог открыто поучать Нерона, что подобает царю, а что нет. Август царём назваться не мог. Поэтому режим принципата выбирает себе имя, мимикрируя под прежний режим. Гордые римляне не могли, как Путин, назвать свой строй «суверенная демократия» («демократия» — презренное греческое слово), им подошло «восстановленная республика» (res publica restituta), то есть это такая республика, но не вполне.
И тот, и другой режим складываются не сразу, но путём долгих проб, путём ошибок, порой кровавых и мучительных. И Путин, и Август на протяжении своего правления не являются некоей застывшей данностью. Сохраняется лишь ядро, суть режима — стремление к символической власти, к чистому превосходству. Народ и властитель должны соединиться в общем ощущении величия, в сопричастности общему превосходству над остальным миром. Возвышение правителя, равно как и его унижение, уравниваются с возвышением или унижением народа.
3
Подобие форм правления не повод уподоблять их во всём. Сравнивающий уязвим, он смягчает различное в угоду сходству. Мало ли отцов нации опирались на лицемерие? Мало ли история видела шутовских парламентов, одураченных народов и богоподобных повелителей? Но это не освобождает от вероятности, что мы имеем дело с чем-то большим, нежели обыкновенное совпадение или остроумное сопоставление жизнеописаний в духе Плутарха. Так нить рассуждений всё дальше уводит нас в захватывающую область предположительного, а в ней так часто (и нежданно) людьми обретается истина.
Теории исторических циклов существуют столько, сколько существует философия. Давать их полный обзор ни к чему, любознательным будет довольно и краткого очерка, приведенного в «Новой философской энциклопедии» РАН. Все они описывают жизнь народов как прохождение неких стадий или возрастов: от рождения через юность и зрелость к старости и умиранию. Несходны они в том, что же, собственно, стареет: экономика, религия, нравы, жизненные соки, социальные отношения и т.д. В этом богатом ассортименте блистательных догадок один лишь Лев Гумилёв резонно предположил, что стареют или молодеют сами люди. Его пассионарная теория этногенеза незаслуженно обойдена вниманием со стороны мыслящих людей, хотя резону в ней много хотя бы потому, что законы, выведенные Гумилёвым, не только описывают прошлое, но и позволяют оценить будущее, продолжая работать годы спустя после смерти великого учёного (как, собственно, и положено обыкновенным законам природы). От Гумилёва обычно отмахиваются те, кто знаком с его идеями по кратким изложениям, часто составленным его оппонентами. И их можно понять: без того колоссального массива фактов, который приведён в его 800-страничном трактате «Этногенез и биосфера Земли», теория эта и правда может показаться не более чем оригинальным умозрением.
Лев Гумилев, автор трактата «Этногенез и биосфера Земли»
По Гумилёву, возрастов этноса бывает девять. Три начальных («толчок», «инкубационный период» и «подъём») занимают около 450 лет; пиковая «акматическая фаза» (еще 150 лет) сменяется «надломом» этноса, длящимся 100-150 лет; затем начинается угасание пассионарного толчка или «инерция» (она длится 250-300 лет); завершается всё тремя гибельными фазами: «обскурацией», «мемориальной фазой» и «гомеостазом», причём двух последних этнос может и не увидеть, исчезнув с лица Земли до их наступления. Всего жизненный цикл этноса укладывается в 1200-1500 лет.
Если взять гумилёвскую точку отсчёта жизненного цикла великорусского этноса (XIV век) и расчислить наше нынешнее положение, получится, что нынче мы находимся при начале «инерционной фазы», когда народ, переживший жестокий внутренний надлом, «остывает», количество пассионариев в нём сокращается, он прекращает внешнюю экспансию, достигнув географических пределов, укрепляя границы и занимаясь комфортным обустройством своей внутренней жизни, что выражается в растрате и переработке накопленного за предыдущие столетия. И тут (внезапно ли?) оказывается, что эпоха Августа в жизни римского этноса приходится на начало той же самой стадии, которая, по словам Гумилёва, является пышным (и довольно продолжительным) началом конца, но потомками неизменно описывается как некий блаженный Золотой Век. Исторические часы римлян и русских совпадают.
В 2009 году я написал статью на схожие темы, пытаясь через зачаровывающую призму колебаний пассионарности взглянуть на литературный процесс. Тогда я писал, что, по теории Гумилёва, в начале нашей стадии стоит ожидать небольшого всплеска энергии, своеобразного пробуждения от нокаута «надлома», а затем, как и множество раз это случалось у других народов, основной психолого-поведенческой доминантой общества неизбежно станет консерватизм. Тогда меня, помнится, почти что подняли на смех, называя мою статью «казусом». И моих критиков можно понять: всё это было писано до беспорядков на Болотной, до закручивания гаек и провозглашения консерватизма официальным курсом правительства. Кто же мог тогда такое предположить? А я вот почему-то не удивился. Потому что в книгах великого учёного, который с 1992 года покоится в Александро-Невской Лавре и физически не мог всего этого знать, примерно это и обещано.
4
Сопоставления и витки событий кажутся полной отвлечённостью. Главное, что мучит и волнует нас (если волнует вообще): благом или злом станут эти движения пластов времени? И тут есть несколько плохих новостей.
Первая новость стара как мир и заключается в том, что история и её логика вообще не очень-то согласуются с понятиями справедливости и нравственности. Нет, конечно, победа праведного случается, но она столь же вероятна, как и его поражение. Отсюда и вторая новость: благом настоящие перемены станут не для всех. И имеются в виду вовсе не выгоды отдельных людей, которые будут поставлены выше общего блага: этим никого не удивишь, любая перемена приносит кому-то кусок хлеба с маслом. Просто общее благо иногда бывает ценнее блага личного. Ведь, как показала история Рима, Август и его лицемерная система принципата сыграли роль «отвердителя» для разгорячённого смутами общества. Сокрушённую республику было не спасти, но и новое люди не сразу были готовы принять. Пришлось почти столетие играть с ними в игру «свободные квириты», чтобы они окончательно признали новое спасительное ярмо необходимостью.
Зло принципата (и римского, и нашего) — в шатких и неопределённых условиях передачи власти. Невозможно передать моральный авторитет по наследству. Когда лидер (принцепс) правит на основе признанного всеми превосходства, есть два способа его заменить: найти столь же харизматичного преемника, который постоянно будет поддерживать иллюзию первенства, или ритуализировать передачу власти, окончательно придав ей монархические черты.
После смерти Августа новый принцепс Тиберий долгое время продолжал линию своего приёмного отца, оставляя республиканские декорации в почти полной неприкосновенности, а кое-где и вернув им некоторые прежние украшения. Историки спорят, с чем был связан последующий резкий поворот в его политике: со смертью сына, старческой деменцией или иной душевной болезнью. Как бы то ни было, получивший верховную власть признанный лидер в одночасье превратился в полоумного садиста, рубящего головы подданных направо и налево.
Порядком подзабытая нами «Проблема-2008» (будет ли третий срок, а если не будет, то что?) уже была тревожным звоночком для русского общества. Создание картины беспримесного превосходства требует, помимо прочего, полной расчистки общественного поля от любых крупных фигур, способных вступить в состязание с принцепсом, годящихся ему на замену. Местоблюститель Медведев четыре года исправно решал проблему очень многих сил, пытавшихся найти разумное решение: не обрушить окончательно республиканский декорум и при этом сохранить власть.
Впереди у нас еще будет «Проблема-2018», а если принцепса не подведёт здоровье, то поменяется только её номер. Суть же останется одна: Путин не просто смертен. В рамках построенной им конструкции власти он пугающе смертен. Ведь, не ровён час, однажды найдётся ответ на вопрос «Если не Путин, то кто?», и ответ этот нам не понравится. Условный грядущий Тиберий не обязательно станет садистом, но с каждым новым принцепсом иллюзия непогрешимости будет требовать все больше усилий. Возможна формализация превосходства в виде восстановления монархии или в какой-то иной форме (говорил же Серафим Саровский, что Россия будет жить без царя сто лет). В любом случае грядущая система отношений правителя и народа может стать весьма неуютным местом для очень многих из тех, кто ценит личную свободу и не готов поступиться частью своей воли ради блага и спасения общего муравейника. А тех, кто всё-таки ею поступится и искренне полюбит грядущее ярмо, всё равно в конце ждёт глубокое разочарование. Ведь свободу ценят, только потеряв её. Вспомните хотя бы старого жреца.
