История — скорее интерпретация фактов, чем факты. Факты зачастую не могут говорить сами за себя — и чем дальше мы отступаем в прошлое, тем больше им нужна помощь человека. Именно поэтому далекое прошлое так часто становится объектом манипуляции для людей, конструирующих мифы под нужды настоящего. Политико-исторический миф является важнейшим инструментом нацбилдинга, однако его построение все-таки ограничено рамками реальности. Использовать для этих целей события относительно недавнего прошлого может лишь тот народ, которому в этом недавнем прошлом действительно есть чем гордиться. Малым, обиженным соседями и затертым историей народам приходится отступать в прошлое дальше и дальше, выискивая там следы былого величия. Не всем дано вовремя остановиться и избежать комического эффекта. Так рождаются всевозможные великие укры, приручавшие в эпоху своего расцвета тираннозавров, и прочая экзотика.
Очевидно, что русским не нужно зарываться в поисках славы в мезозой. Как и положено европейскому народу первой величины, у нас богатая, сложная и хорошо задокументированная история. Как и положено, в ней неизбежно есть множество загадок и спорных моментов, допускающих различные трактовки. Русская историческая наука за последние 300 лет проделала немалый путь — и в деле сбора материальных свидетельств прошлого, и в деле их интерпретации. Однако политические бури, сотрясавшие нашу страну, не могли не оказать влияния на эти процессы. В результате многие вроде бы сугубо академические споры порой приобретали значение и накал, далеко выходящие за рамки чистой науки. Один из таких споров касается так называемого «норманнского вопроса», играющего важную роль в истории Древней Руси. Нетрудно понять, почему вокруг именно этой проблемы периодически начинают бушевать такие страсти — дело в том, что она имеет самое прямое отношение к вопросам этногенеза русского народа — то есть к определению того места, которое он занимает в мире, среди своих соседей. Эта тема слишком часто становилась поводом для разнообразных мифотворческих спекуляций, чтобы ее можно было безнаказанно игнорировать или упрощать. Русское национальное государство нуждается, среди прочего, в ясном и непротиворечивом понимании собственной истории, а такого понимания можно достичь только через взвешенный и беспристрастный анализ различных точек зрения.
Итак, пресловутый «норманнский вопрос». Любой, кто хотя бы поверхностно интересовался историей Киевской Руси, не мог не сталкиваться с событием, которое считается отправной точкой всего дошедшего до нас русского летописания — призванием варягов. Значение этого события трудно переоценить — по сути, вся дальнейшая история древнерусского государства может быть представлена как история огромной, могущественной, разветвленной княжеской династии Рюриковичей, родоначальник которой как раз и прибыл из-за моря по приглашению новгородцев, дабы «княжить и володеть» своими новыми подданными по «ряду и праву». Кто такие были эти летописные варяги, откуда они пришли, на каком языке говорили? Для летописцев и их современников это было, судя по всему, самоочевидным.
Всерьез об этом вопросе в России задумались лишь в XVIII веке, и сделали это немецкие ученые Российской академии наук Байер, Миллер, Тунманн и Шлёцер, идентифицировавшие варягов древнерусской истории со скандинавами (шведами). Призвание варягов в Новгород, таким образом, предстает органичной частью так называемой «эпохи викингов» в Европе, ознаменовавшейся массовой экспансией скандинавов-норманнов — торговцев, воинов, а затем и правителей Северной и немалой части Западной Европы. Это встраивание русской истории в общеевропейский контекст — именно то, что мгновенно делает норманнскую теорию столь привлекательной и придает ей убедительности.
Впоследствии среди критиков норманнской теории принято было упрекать немецких профессоров в том, что они, в силу своего происхождения, были настроены изначально русофобски, а потому всеми способами стремились доказать, что славянские народы неспособны к построению самостоятельной государственности, и отдать все лавры в этой области своим германоязычным соплеменникам. Иногда доходило до того, что академикам приписывали осознанный и далеко идущий антирусский заговор. Конечно, это не так. И Миллер, и Шлёцер были выдающимися, честными и высшей степени достойными уважения учеными, и никаким русофобством не страдали — напротив, внесли огромный вклад в создание русской исторической школы. Собственно, с них вообще-то и началась современная научная работа с источниками и свидетельствами древнерусской истории. Предложенная ими теория была абсолютно современной, даже передовой для своего времени (вообще, концепция «культуртрегеров» — приходящих извне групп населения, служащих катализатором государственного и цивилизационного развития — была очень характерна для науки эпохи Просвещения). Следует подчеркнуть, что на тот момент эта теория вполне отвечала основным известным науке фактам и не содержала совсем уж явных внутренних противоречий.
Тем не менее в условиях растущего русского национального самосознания, которое к концу XVIII столетия начинало находить свое воплощение и в академической среде, норманнская теория не могла не привлечь к себе острой критики — именно в силу того приниженного положения, в которое она, на первый взгляд, ставила русский народ. Первым серьезнейшим ее оппонентом стал титан нашей национальной науки — сам Михаил Васильевич Ломоносов, помимо всего прочего уделивший немалое внимание и отечественной истории. Ломоносов жестко критиковал слабые места теории — внутренние логические противоречия и нестыковки с текстом главного источника, «Повести временных лет».
Однако по-настоящему норманнская теория в ее классическом виде была поставлена под сомнение уже в XIX веке. Историческая наука не стоит на месте — она аккумулирует факты. Вводятся в научный оборот новые источники, производятся раскопки, сведения накапливаются и систематизируются. Не будет ошибкой сказать, что с момента начала планомерного научного исследования прошлого каждое следующее поколение исследователей знает об этом прошлом больше, чем предшественники. В этой связи, кстати, не вызывает сомнений, что и те же Миллер со Шлёцером, будучи добросовестными учеными, наверняка во многом скорректировали бы свои взгляды, если бы им был доступен весь фактический материал, знакомый их коллегам 100 лет спустя — в любом случае, их теория была бы сложнее и гибче, и не столь однозначной.
XIX век принес больше, чем просто критику. Он принес альтернативную теорию, объясняющую происхождение летописных варягов. В качестве новой кандидатуры на эту роль группа историков (среди которых можно назвать, например, С.А. Гедеонова и И.Е. Забелина) выдвинула балтийских славян из племенных союзов лютичей и ободритов, населявших в Раннее Средневековье южное побережье Балтики — те земли, которые впоследствии превратились в польскую и особенно германскую Померанию, вплоть до современной немецко-датской границы. Мало кто из широкой публики в наши дни об этом знает, но в период примерно с VI по XII вв. почти вся Германия восточнее Эльбы была заселена славянами. Многие крупные восточногерманские города имеют славянские корни — Любек, Росток, Мекленбург… Ольденбург когда-то был Старгардом, а Бранденбург — Бранным Бором. До нашего времени сохранился лишь небольшой осколок когда-то могущественных славянских народов — анклав лужицких сербов (или сорбов). Остальные растворились в германском море, внеся ощутимую лепту в расово-антропологический типаж восточных немцев. Конкретно поморские славяне — собирательно известные под этнонимом «венды» — примечательны тем, что в «эпоху викингов» были абсолютно полноправными участниками большой североевропейской культурной общности. Их материальная культура не так уж сильно отличалась от скандинавской (в основном на косметическом уровне, вроде причесок). Как и их северные соседи они были заправскими мореходами, торговцами и морскими разбойниками (корабли у них также были практически одинаковые). Со скандинавами они соперничали на равных, грабили друг друга с переменным успехом, скандинавские конунги периодически посещали вендские языческие святилища, воины двух народов, судя по всему, вполне охотно поступали на службу к вождям друг друга. Охотно участвовали венды и в походах на Запад — как в составе преимущественно скандинавских дружин, так и сами по себе. Существуют свидетельства западноевропейских хронистов, где славяне-венды именуются «норманнами» наряду с данами, свеями и норвежцами — настолько похожими с точки зрения летописцев были эти народы. Их связи с Русью также были обширны и многообразны. Версия о западнославянском происхождении варягов при непредвзятом рассмотрении подкрепляется фактами как минимум не хуже, чем скандинавская гипотеза — позднее мы рассмотрим различные «за» и «против» этих двух теорий чуть подробнее. На момент, когда историческая наука Российской Империи разделила печальную судьбу самой Империи, споры по поводу норманнского или славянского происхождения варягов еще не были окончены.
Тотальная катастрофа русской государственности в 1917 году не могла не повлечь за собой и столь же тотальных потрясений во всех гуманитарных отраслях знаний. Новый режим, стремившийся к полному господству над умами населения, просто не мог предоставить обществу самостоятельно разбираться с таким идеологически важным вопросом, как история. Конечно, истории Средних веков в Советской России пришлось чуть полегче, чем, скажем, истории Нового Времени, но все же костлявая рука марксизма-ленинизма не могла оставить и ее совсем уж без своего отпечатка. В результате советская медиевистика представляла собой довольно странное и противоречивое создание, что-то вроде химеры из греческой мифологии. С одной стороны, именно в этот период были сделаны важнейшие шаги в развитии археологии, давшие колоссальное количество нового ценнейшего материала. С этой точки зрения наука была в полном смысле слова передовой (какой-то особенной заслуги именно советской власти в этом не было — это был следующий логический шаг развития науки во всем мире, просто в России он хронологически совпал с советским периодом истории; думается, успехи были бы примерно такими же при любом правящем режиме). С другой стороны, господствовавшая идеология не только властно задавала рамки и направление исследований, но порой и попросту диктовала то или иное видение прошлого. Не стал исключением и «норманнский вопрос».
Часто можно услышать, что советская наука «жестко стояла на позициях антинорманизма». Все так, конечно, но… Дело в том, что советский «антинорманизм» носил принципиально иной характер в сравнении с дореволюционным. Более того, в некотором смысле он отрицал и отвергал своего предшественника даже в большей степени, чем саму норманнскую теорию.
Если дореволюционный антинорманизм подвергал аргументированному сомнению скандинавское происхождение варягов, то советский «антинорманизм» на практике с ним совершенно не спорил. Как раз советской исторической науке мы обязаны прочно укоренившейся в массовом представлении однозначной идентификации варягов со скандинавами — напомню, что до революции это была лишь одна из версий, пусть и распространенная. Советские историки не пытались всерьез ее оспаривать. Для них, собственно, этническое происхождение Рюрика и его потомков было вопросом десятой степени важности. Вместо этого они оспаривали саму роль варягов в становлении древнерусской государственности — они не считали ее не то что определяющей, а вообще сколь-нибудь значительной. Это полностью отвечало марксистскому взгляду на историю — главная роль всегда принадлежит народу, «массе», а правящая элита, из кого бы она там ни состояла, просто движется в русле объективного исторического процесса. Собственно, в советских учебниках истории и князья-то упоминались только потому, что это было абсолютно неизбежно. Нюансам развития технологий земледелия уделялось в целом больше внимания, чем перипетиям княжеской борьбы за власть.
После Второй мировой войны, когда советская власть попыталась отретушировать свою антирусскую сущность, к социально-классовым соображениям добавился еще и тяжеловесный, топорный, скверно понимаемый патриотизм. Советский слон, как известно, был самым сильным слоном в мире, а советский народ, в соответствии с новой генеральной линией, начиная с древнейших времен был глубоко самобытен и только и делал, что героически боролся с тлетворным влиянием Запада. С другой стороны, в Восточной Германии у Советского Союза был свой интерес, обижать ценного союзника не хотелось, а потому сами упоминания о том, что там когда-то жили некие балтийские славяне, с которыми немцы затем обошлись довольно некрасиво, были сведены к абсолютному минимуму — хотя до революции эти сведения были общеизвестны (достаточно сказать, что история балтийских славян неоднократно использовалась русскими писателями — например, тем же А.К. Толстым). Как следствие, исследованием вендской проблематики занимались в основном немецкие ученые (надо сказать — довольно успешно), и результаты их трудов больше известны на Западе, чем у нас. Естественно, никакого серьезного обсуждения возможной роли балтийских славян в древнерусской истории в таких обстоятельствах не могло быть. Проще уж признать за варягами скандинавское происхождение, одновременно отказав им в реальном историческом значении.
Характерным примером такого подхода являются труды академика Б.А. Рыбакова — действительно выдающегося ученого, реально внесшего огромный вклад в исследование древнерусской истории. Например, его монографии по истории славянского язычества до сих пор остаются практически вне конкуренции по широте охвата археологического и этнографического материала — на них вынуждены ссылаться даже те, кто несогласен с выводами автора. Однако в своем труде, посвященном политической истории Руси — «Киевская Русь и древнерусские княжества» — маститый ученый буквально костьми лег, чтобы доказать, что варяги никакой позитивной роли в русской истории не сыграли, что государственность у восточных славян сформировалась полностью самостоятельно и самобытно. Тот неудобный факт, что внимание летописца до такой степени сфокусировано на истории варяжской династии, академик объяснил в лучших традициях вульгарной криптоистории — существованием некоего официального заговора, в рамках которого история была переписана в угоду пришельцам с Севера, захватившим престол в Киеве, в полностью сформировавшемся к тому времени развитом славянском государстве. Для обоснования этого историк выстроил целую концепцию противостояния Новгорода с Киевом, в рамках которой Новгород предстает хищником, агрессором и «фальсификатором истории». Нетрудно заметить, что эта концепция не выдерживает столкновения с реальностью. Массовое переписывание южнорусских летописей в угоду северянам доказать не удалось.
Надо ли говорить, что балтийские славяне и их взаимоотношения с Русью у Рыбакова не упоминаются практически совсем. Злосчастные варяги, чье ничтожество он так красноречиво доказывает, у него недвусмысленные скандинавы.
Борис Рыбаков
Результат всего этого советского цирка был во многом парадоксален. Фундаментальная фальшь советской версии истории ощущалась многими думающими людьми. Как следствие, к концу советского периода норманизм стал чем-то вроде модного диссидентского тренда в среде молодых историков. С падением Советского Союза и исчезновением общеобязательной «генеральной линии» все это, естественно, прорвалось наружу. К этому следует добавить еще и тот факт, что на Западе викинги прочно стали частью массовой культуры, популярным и харизматичным образом, и с открытием границ все это широким потоком хлынуло и к нам. Норманизм потерял свою оппозиционную привлекательность, но быстро наверстал упущенное в области романтического флера. Иметь легендарных викингов среди своих потенциальных предков, верить, что именно они стоят у истоков твоей страны, стало не просто модно, а круто. Ради этого можно было и закрыть глаза на неразрешенные вопросы, нестыковки и неувязки. Кончилось это тем, что к настоящему моменту норманизм стал если не официальной версией истории, то уж точно — доминирующим трендом. За ним стоит, с одной стороны, весьма влиятельное академическое лобби (те самые молодые диссидентствующие историки выросли, достигли званий и должностей), а с другой — мощные и яркие образы массовой культуры.
Однако не все так радужно. Во-первых, сам по себе возврат к норманизму после 70-летней советской интерлюдии означал, как ни крути, откат к исторической теории как минимум столетней, если не двухсотлетней давности. Причем, как читатель помнит, до революции эта теория была в определенной степени сбалансирована антинорманизмом старого образца — не отрицающим исторической роли варягов, но отрицающим их скандинавское происхождение. Теперь же само понятие «антинорманизма» кажется скомпрометированным теми неуклюжими идеологическими фокусами, которые под его знаменами творила советская наука. Называть себя антинорманистом сейчас в глазах многих автоматически означает встать именно на советскую позицию, настолько явно противоречащую реальности, что ее даже не имеет смысла всерьез обсуждать. Объявить себя антинорманистом — значит сразу навлечь на себя подозрение в том, что из ложно понимаемого патриотизма ты пытаешься спорить с очевидным.
Все политические «колебания маятника» в течение ХХ века — сначала резко в одну сторону, затем столь же резко в другую — ни на шаг не приблизили нас к решению проблемы. Собственно, «норманнский вопрос» по-прежнему стоит, причем именно в том виде, в каком он стоял в дореволюционной исторической науке — не «сыграли ли варяги важную роль в русской истории» (с этим сегодня действительно глупо спорить), а «кто такие варяги». Попробуем разобраться.
Итак, какие объективные факты, известные современной науке, говорят в пользу норманнской теории? Их несколько. Во-первых, археология. Раскопки на территории, входившей в древнерусское государство, дали огромное количество материала, который может быть интерпретирован как скандинавский. Здесь и разнообразные предметы быта, и оружие, и эпиграфические свидетельства — рунические камни с памятными надписями, в основном на древнешведском языке. Вообще археология ясно демонстрирует, что Русь была органической и важной частью единого североевропейского культурного пространства Раннего Средневековья. Достаточно сказать, что крупнейшее в Европе кладбище эпохи викингов находится в России, в Гнездово под Смоленском (Гнездово — это, собственно, и есть древний Смоленск — город был перенесен на нынешнее место уже при Рюриковичах). О том же свидетельствуют и скандинавские саги. Русь (Гардарика — «страна городов») была скандинавам хорошо известна, она многократно упоминается и нередко служит местом приключений героев саг. Один из самых ярких и хорошо известных примеров — «Сага об Эймунде», повествующая о похождениях скандинавского наемника на службе у Ярослава Мудрого. Таким образом, со стопроцентной уверенностью можно сказать, что скандинавы на Руси были, и во множестве. Что они здесь делали — другой вопрос.
При более подробном анализе всего этого материала начинаются проблемы. Саги отлично знают древнерусских князей — Владимира, того же Ярослава. Однако нигде не упоминают об их скандинавском происхождении или генеалогических связях. Все известные рунические камни на нашей территории расположены вдоль торговых путей, и надписи на них при расшифровке показывают, что поставлены они путешественниками, пересекавшими Русь, а вовсе не людьми, здесь жившими постоянно (обычно это памятные камни — либо в честь товарища, умершего в дороге, либо просто отмечающие сам факт путешествия — по смыслу что-то вроде «здесь был Вася»). Предметы, найденные при раскопках и обычно сходу интерпретируемые энтузиастами как скандинавские, на самом деле правильнее отнести к единой северной (балтийской) материальной культуре того времени. Большая их часть с тем же успехом могла бы принадлежать и тем же самым балтийским славянам. Например, амулеты в виде молоточков (встречающиеся в довольно широком разнообразии форм), которые в популярном представлении обычно сразу ассоциируются с «викингами», на деле могут быть и славянскими, посвященными Перуну, а не Тору. Оружие, шлемы, щиты — и подавно. Материальная культура Севера реально была в широком смысле более-менее гомогенной, с небольшими местными отличиями. Все зависит от того, на каком языке говорили ее носители.
И вот здесь возникает главный камень преткновения, ставящий норманнскую теорию под очень серьезное сомнение — лингвистический. Скандинавы, как мы помним из истории, в эту же эпоху сильно отметились по всей Северной Европе. Если посмотреть на случаи хорошо известного и документированного норманнского завоевания и колонизации (Ирландия, Англия, Нормандия), мы сразу заметим одну очевидную вещь: переселенцы, даже ассимилировавшись со временем, оставили после себя очень существенный след в языке. Например, в Англии, где они на протяжении примерно 200 лет прямо контролировали и частично колонизировали что-то около 50% территории страны (Нортумбрия и половина Мерсии — так называемая Danelaw, «область датского права»). Примерно 20% слов в современном английском языке до сих пор имеют скандинавское происхождение.
А что мы видим на Руси? Поначалу норманисты XVIII века едва ли не все казавшиеся им странными слова в древнерусском языке сходу записывали в «скандинавские заимствования». Однако славянская филология не стояла на месте, и по мере ее развития происходил процесс постоянной «усушки и утруски» этого предполагаемого списка. Например, очень многие слова нашлись в других славянских языках — причем там, где никаких скандинавов точно никогда не было, к примеру, у южных славян. Что осталось в результате? По состоянию на сегодняшний день бесспорными скандинавскими заимствованиями в древнерусском языке считаются… 20 слов. Сравните с 20% в английском — и это притом, что в Англии скандинавы господствовали лишь над частью страны, и к тому же не так долго! К слову сказать, список славянских заимствований в современных скандинавских языках существенно длиннее.
Дальше — больше. Если предположить, что массовое переселение скандинавов на Русь произошло в конце IX — начале X веков, то приходится признать тот факт, что эти скандинавы на удивление быстро ассимилировались — буквально за пару поколений забыв напрочь свой язык, свои обычаи и своих богов. В самом деле, если о происхождении имен первых Рюриковичей можно еще спорить (хотя и там существуют вполне жизнеспособные славянские версии этого происхождения — например, то же имя Рюрик/Рорик встречается у западных славян и означает «сокол» — ср. древнерусское «рарог»), то начиная со Святослава (третье поколение князей) имена становятся недвусмысленно славянскими. Уже в тексте договора Олега с Византией (912 г.) русская сторона клянется именами славянских богов (Перуна и Велеса), а вовсе не Одином и Тором. Надо сказать, все это вызывает серьезные сомнения…
Если посмотреть на те сведения, которые прямо сообщают нам о варягах их современники, сразу обнаружатся несколько любопытных моментов. В самом начале «Повести временных лет» летописец приводит краткий географический экскурс, описывающий расселение всех известных ему народов. Цель, очевидно — вписать Русь, что называется, в культурный и исторический контекст. Надо сказать, что описание это весьма информативно — автор, судя по всему, отлично осведомлен о происхождении и родственных связях различных народов, а также неплохо представляет себе пути их переселения в прошлом. Что он говорит о варягах?
Во-первых, сразу же обращает на себя внимание, что варягов летописец перечисляет в ряду народов, населяющих южный берег Балтийского («Варяжского») моря — поляков-ляхов, пруссов, финноязычной чуди. Причем варяги у него располагаются к западу от перечисленных народов «до земли Агаляньски». Под последней он, судя по всему, разумеет не нынешнюю Англию на острове, а изначальную прародину племени англов, откуда они отправились в свое время на завоевание Британии. Эта земля расположена на востоке Ютландского полуострова (провинция Ангельн в современной Дании). Выходит, что варяги, по версии летописца, проживают между «ляхами» и датскими землями. Это как раз место обитания балтийских славян. Далее, перечисляя все известные ему народы «колена Афетова» (выражаясь современным языком, индоевропейцев), летописец называет варягов отдельно от скандинавских народов: «Варязи, Свеи, Урмане, Готе, Русь, Агляне…» Если, как считают норманисты, варяги — это шведы, то почему они названы отдельно от шведов-свеев?
В Новгородской первой летописи есть пассаж о том, что варяги являются одной из исконных групп населения в Новгороде (еще до и помимо призвания Рюрика со товарищи). Более того, «люди в Новегороде и о сю пору роду варяжьска». При этом археология не выявила в Новгороде какого бы то ни было скандинавского засилья. Да, скандинавы там бывали, и нередко, но как гости — никакой исконной группой населения их точно нельзя назвать. Зато антропологические исследования черепов древних новгородцев выявили полное сходство с западными славянами. Те же самые результаты дали исследования лингвистов — характерный новгородский говор (с «цеканьем», с сохранившимися назальными гласными) тоже имеет прямые параллели на Западе славянского мира, причем даже не в польском, а в нижне-лужичанском — т. е. языке, на котором говорили славяне, жившие на территории нынешней Восточной Германии. Все вместе это дало академику В.Л. Янину (крупнейшему специалисту по истории Новгорода, первооткрывателю берестяных грамот, кстати, никогда не замеченному в каком-то нарочитом антинорманизме) основания говорить о том, что Новгород был основан изначально как торговая колония балтийских славян. Среди прочего это подсказывает и ответ на вопрос, почему один из старейших городов на Руси называется «Новым». Дело в том, что в вендских землях, откуда приплыли колонисты, был вполне себе «старый город» — Старгард, нынешний Ольденбург. Можно вспомнить и о том, что в Новгороде некоторое время назад были раскопаны остатки строения, идентифицированного как языческий храм балтийских славян (характерные признаки их святилищ хорошо изучены). Так вот, находился он, что любопытно, на улице, которая издревле носила название «Варяжской».
Все это, конечно, намеки и совпадения, и нам справедливо могут указать, что на 100% они ничего не доказывают. Хорошо, пусть так. Но таких совпадений много — слишком много, чтобы их можно было просто игнорировать, упорно считая норманистскую версию истории единственно возможной. Почему же считают?
Как-то раз мне довелось увидеть телевизионную лекцию академика Янина (в рамках, если память не изменяет, научно-популярного проекта «Академия»). Раскопки, береста, интересные новые находки, все дела. В конце наступает время для вопросов аудитории. И интеллигентный молодой человек из зала, с горящими глазами, едва ли не дрожащим от возбуждения голосом спрашивает что-то вроде: «Скажите, а Вы часто находите в Новгороде свидетельства пребывания там… — секундная восторженная пауза, — …викингов?» Ученый смотрит на него довольно мрачно, потом отвечает: да, скандинавские следы попадаются, но я Вам могу честно сказать, что для истории Новгорода гораздо, гораздо большее значение имеют его связи с западными, балтийскими славянами, чему мы каждый год находим больше и больше подтверждений. Показывают крупным планом лицо спрашивавшего, и по его глазам я сразу понимаю, что 3/4 ответа прошли мимо его ушей — он услышал ровно то, что хотел услышать, про «следы попадаются», после чего его слух отключился. Этот огонек в глазах при слове «викинги», всецело вызванный образами современной массовой культуры, загорается не только у молодёжи, но даже и у некоторых ученых — вот в значительной степени источник засилья норманизма в современной науке. Викинги — это просто очень мощный бренд, раскрученный по всем законам маркетинга. Балтийские славяне — абсолютно такие же «викинги», со всеми ключевыми составляющими, плюс со своими любопытными культурными особенностями и с целым пластом совершенно непаханой отечественными исследователями и читателями истории. Но они неизвестны массовому сознанию. Они не вызывают столь мгновенных и ярких ассоциаций, как их северные соседи и соперники.
Что вся эта дискуссия может означать для современного русского националиста? Есть ли какая-то из теорий, которая может оказаться ему «идеологически ближе»?
Мы стоим на тех позициях, что русский народ есть народ европейский, чья история неотделима от истории Большой Европы, и более того — играет в ней важнейшую роль. А это означает, что и классическая норманистская, и классическая антинорманистская (западнославянская) точки зрения для нас могут быть вполне приемлемы (во взвешенной, разумной трактовке, разумеется) — поскольку та и другая подчеркивают интегрированность нашего народа в общеевропейскую ткань истории, полную вовлеченность его в общеевропейские процессы.
У наших противников идеологические рамки заданы гораздо жестче. Понятно, что для либералов приемлемой будет только самая жесткая и грубая версия норманизма (про диких и грязных славян в звериных шкурах и про свет цивилизации, принесенный им с Запада). Для путинистов и красно-коричневых приемлемой окажется одна лишь антинорманистская точка зрения в её советской версии (про уникальную евразийскую духовность, которую от века пытаются погубить поганые иностранцы).
В отличие от этих двух групп мы можем позволить себе роскошь — быть нормальными вменяемы людьми. Пусть будет наука без идеологии, пусть учёные спокойно занимаются своей работой, а нас устроит любой результат (или даже две разных версии событий). Мир не рухнет. Знаете, почему? Потому что в отличие от маленьких периферийных народов, вынужденных строить свой национальный миф на событиях тысячелетней давности, у нас есть реальная история, полная реальных побед — и, что важнее — реальное будущее, в котором побед будет ещё больше. Мы можем позволить себе смотреть на мир спокойно, разумно, сдержанно, и даже с некоторой добродушной иронией. Как и подобает европейцам.
