«Я не должен бояться.
Страх — убийца разума.
Страх — это маленькая смерть, влекущая за собой полное уничтожение.
Я встречусь лицом к лицу со своим страхом.
Я позволю ему пройти через меня и сквозь меня.
И когда он уйдет, я обращу свой внутренний взор на его путь.
Там, где был страх, не будет ничего.
Останусь лишь я»— «Дюна». Литания против страха
Седьмое мая. Москва. Станция метро «Лубянка». На входных дверях — символическое изображение георгиевской ленты. За окошком, обычно отделяющим продавца билетов от покупателя, сидит немолодая женщина во фронтовой советской пилотке. Ей, впрочем, явно меньше семидесяти — в боевых действиях она не участвовала. Седьмой же десяток скоро разменяет то, что по всем федеральным телеканалам зовут Великой Победой.
Восьмое мая. Москва. Окрестности Воробьёвых гор. Я иду по Менделеевской улице и разглядываю припаркованные у дороги машины. Восемь из девяти — иномарки. На пяти из них — совершенно праздничные по внешнему виду наклейки вида «На Берлин!» и «Спасибо деду за победу!». Если сложить возраста этих девяти машин, вряд ли получится цифра больше пятидесяти. Седьмой же десяток скоро разменяет то, о чём на всех улицах кричат как о Великой Победе.
Пилотки на каждом шагу, георгиевские ленты, бесконечная вереница армейских историй и вытащенных из чуланов безвременья стариков-ветеранов на телевидении — всё это явления одного порядка. Это символы. А символы, как известно, поддаются интерпретации. Это значит, что, говоря о символах, которые к чему-то нас отсылают, нет никакого смысла говорить об истине. Почему?
Интерпретация — это же абсолютно левацкое понятие. Оно прекрасно укладывается в принятый в классической физике галилеевский принцип равноправия систем отсчёта: ни одна из интерпретаций не может быть лучше, хуже или вернее других интерпретаций — она просто несводима к истинностным характеристикам. Помните ролик про всемирный заговор переводчиков, которые не позволяют политикам из разных стран договориться и привести мир к процветанию? Тут то же самое. Переводчик apriori недоступен для взгляда того, для кого он переводит, он обладает знанием, которое его клиент принимает на веру — и это принятие на веру и является основным принципом интерпретации.
Я интерпретирую — и я не претендую на истину.
Это простое заключение становится единственным правилом игры на поле «Великой Победы». У нас — у людей, подключённых к медиасфере Российской Федерации — есть проблема, с которой нужно разобраться. Эта проблема по совместительству является самой большой мясорубкой в истории человечества — Второй мировой войной. Мы не можем игнорировать её — даже отказ от её обсуждения будет определённой позицией. При этом совершенно неважно, насколько мифы о «Великой Победе» — правда. Важно то, что мы с ними сделаем сейчас и как к ним отнесёмся. Это — область интерпретаций.
Вторая мировая война — это сообщение. Её окружает пояс из символов, созданных людьми и ими же наделённых значениями. Это глина для лепки, которую коллективная Администрация Президента Российской Федерации превратил в то, чем она по природе своей не является. В спектакль. В праздник и торжество, в огромный сакральный ритуал, который апеллирует к пустоте.
Традиционное общество в сравнительном религиоведении обычно определяют через дихотомию сакрального и профанного. Сакральное — связанное с божеством и священным, то что в конечном счёте гораздо более реально, чем повседневная, профанная действительность, окружающая людей каждую секунду их жизни. Именно это позволило религиоведам в своё время связать воедино мифы и ритуалы. Являясь повествованием о жизни богов, мифы в Традиции выполняют функции «пособий» по обретению реальности. Символически повторяя описанные в мифах события, человек приближается к тому, что его предки определили как божественное. В конечном счёте только во время ритуала он существует по-настоящему.
Затем наступает Новое время и священное уходит в подполье. Бог умирает — и это значит, что приходя в церковь человек больше не ощущает, что вступает в дом божества. Для него больше нет явно выраженного трансцендентного — он может оспорить существование Бога, и с этого начинается консерватизм. Человек Традиции не может даже помыслить о проблематизации того, что заключено в мифах — человек Нового времени силами разума с лёгкостью разрушает их, но всегда остаётся то, что он не может подвергнуть критике — сама критика. Для того же, чтобы спасти Традицию и вместе с ней те эффекты, которые она оказывала на людей, государство начинает создавать идеологемы, «прошивать» сознания людей, создавая аксиомы, которые они в принципе не могут подвергнуть сомнению.
Так рождаются идеологии и политические нации. Люди оказываются во власти множества интерпретаций, в мире, в котором заключена абсолютная идеологическая тотальность — каждое событие в истории страны каким-то образом трактуется и заключается в чётко очерченные скобки государственной политики. В школах начинают преподавать историю, в Советском Союзе кроме неё — литературу, предмет, который ставит своей целью не только и не столько ознакомление школьника с массивом великолепных русских текстов, сколько выявление в них противостояния угнетённых и угнетаемых.
Мир сводится к одной идее, которая проникает во все поры жизни людей, даже если невооруженным взглядом этого не видно. Советский Союз говорил на языке подчинения человека гранд—плану мирового коммунизма и почти эсхатологического освобождения людей из рабства экономики. Этим дышала каждая заполненная клопами коммуналка, каждая величественная станция сталинского метро. Идеология была разлита повсюду — на Западе же она была скрыта от глаз людей. Америка шептала о Выборе — основном понятии, формировавшем идеологию свободного рынка. Вы можете выбирать, но вы не можете отказаться от самого выбора, потому что даже отказ будет одним из вариантов, со своими плюсами, минусами и назойливым консультантом-менеджером в придачу.
Вместе с рождением идеологий умерла и идея абсолютной истины. Идеология как интерпретация всеобъемлюща, сильна и гибка, Правда же — неповоротлива и смешна в своих попытках спорить с тем, что средства массовой информации изливают в мир как устойчивую картину реальности.
Для русских всегда была важна Правда. И мне кажется, для нас — хотя бы в этом конкретном деле — деле «Великой Победы», которое каждое девятое мая разбирает коллективный суд людей России — в этом деле для нас есть выход из идеологии.
Время идёт, и людям свойственно умирать. Человек, полностью осознавший свою смертность, становится способен на многое, если не на всё. То же, во что превратили Вторую мировую в медиасфере Российской Федерации, убивает саму мысль о смерти.
Георгиевские ленты, пилотки, фронтовые истории и красные гвоздики — всё это символы. Символы, которые бы кричали нам о смерти самым естественным путём, если бы не лежали на каждом метре русской земли. Страна утопает в оранжево-чёрном и это делает оранжево-чёрное цветом, который ничего не обозначает. Из осевого события двадцатого века делают повод выпить и нацепить на голову злосчастную пилотку. Самая большая война в истории человечества — то, что мы должны помнить — превращается в то, что через бесконечное празднование мы забываем.
Человек, который не помнит о смерти, не умеет убивать и умирать. Тот, кто не умеет скорбеть по погибшим, теряет самого себя — но тот, кто умеет только скорбеть по погибшим, умеет только бояться и кричать: «Лишь бы не было войны!».
Скорбь — это не цель, а средство. Через двадцать пять миллионов трупов, которые принесла с собой Великая Война, с русскими говорит Смерть. Мы всегда умели воевать и умирать — советское прошлое отучило нас от этого болью и кровью, а эрефийское настоящее, поступив хитрее, замаскировало Смерть, сделав её невидимой в то время, когда она лежит под самым нашим носом.
Русские должны научиться скорбеть и помнить о Смерти. Вторая мировая война — самая большая в истории человечества психическая травма — а психические травмы отличаются от физических тем, что если закрыть на них глаза, даже самая маленькая из них станет камнем, который рано или поздно сдвинет дремлющую в душе каждого человека лавину безумия.
Эту травму нужно развернуть к себе её изуродованным лицом, а затем взглянуть ей в глаза. Федерация силится заглушить Смерть — главное послание Девятого Мая — через пляски с лентами и Проханова, красующегося в пилотке на параде. Если пилотки носит Проханов, к пилоткам невозможно относиться серьёзно. Если самая важная минута молчания в истории России превращается в день криков ликования, от которых не слышно собственного внутреннего голоса — быть беде. Народ, который кричит тогда, когда надо молчать, рано или поздно станет добычей тех, кого он своими криками привлечёт.
Если отбросить шелуху и посмотреть Войне в глаза, мы увидим Смерть. Смерть — противоположность Жизни, и только приняв её, мы сможем понять границы, где кончается существование. Приняв Смерть, убивать и умирать научатся не только воины Донбасса, но и все русские страны.
Естественно, этого никому не хочется.
Девятое мая. Я выхожу из метро и вдыхаю утренний воздух. Возле входа, покачиваясь, что-то рассказывает стоящей рядом с ним миловидной девушке мужчина лет сорока. Лицо красное, связность речи хромает — он уже успел надраться. В руке у него сигарета. Вид — помятый и бесперспективный. На плече красуется георгиевская лента.
Когда символ Смерти превращается повязку на плече люмпена, Смерть перестаёт через этот символ говорить. Те, кто её не слышат, становятся слепыми и беспомощными существами.
Ещё Будда Шакьямуни говорил, что самое важное размышление в жизни — размышление о смерти. Сдаётся мне, индийский царевич был прав.
Впрочем, русских не ждёт нирвана. Нам ещё слишком много предстоит сделать в этой реальности.
Начать же стоит с разговора с Русской Смертью.
