Ранее: часть первая, «Бетон и перемога»
Наряду с «разгромной программой» по отношению к «памятникам царям и их слугам», о которой шла речь в первой части, большевики имели и своего рода «позитив». Упомянутый ранее ключевой в этой области документ — декрет СНК «О памятниках Республики» — предписывал как можно скорее установить на смену низвергнутым «плохим идолам» хорошие: «Той же комиссии поручается мобилизовать художественные силы и организовать широкий конкурс по выработке проектов памятников, долженствующих ознаменовать великие дни Российской социалистической революции». Благодаря этому пункту декрет от 12 апреля 1918 года впоследствии получил в советской историографии второе название — «План монументальной пропаганды», как называл его Ильич. Здесь он отталкивался от проекта утописта XVII столетия Томмазо Кампанеллы: его «Город Солнца» предполагалось украсить фресками для воспитания граждан, прежде всего молодежи.
«Наш климат вряд ли позволит фрески, о которых мечтает Кампанелла, — делился Ленин своими соображениями с наркомом просвещения Луначарским. — В разных видных местах на подходящих стенах или на каких-нибудь специальных сооружениях для этого можно было бы разбросать краткие, но выразительные надписи, содержащие наиболее длительные коренные принципы и лозунги марксизма, также, может быть, крепко сколоченные формулы, дающие оценку тому или другому великому историческому событию. О вечности или хотя бы длительности я пока не думаю. Пусть всё это будет временно. Ещё важнее надписей я считаю памятники: бюсты или целые фигуры, может быть, барельефы, группы».
Луначарский тут же занялся составлением списка, прошло несколько обсуждений. В окончательном перечне лиц, память которых планировали увековечить, естественно, доминировали революционеры всех мастей и в той или иной степени идейно близкие в тот момент большевикам общественные деятели. Во второй части списка были деятели науки и искусства, известные своими левыми или близкими к левым взглядами и/или испытавшие разного рода неудобства и гонения при императорской власти (Радищев, Достоевский, Писарев, Новиков и др.). Несколько инородными и неожиданными смотрятся в списке большевистского пантеона иконописец Рублев, автор «Явления Христа народу» художник Иванов и великий поэт и консервативный мыслитель Тютчев, который был самым что ни на есть «царским слугой» — большую часть жизни он занимал дипломатические посты, а его дочь Анна служила фрейлиной императрицы Марии Александровны. Итак, в «Известиях» от 2 августа 1918 года был опубликован следующий «Список лиц, коим предположено поставить монументы в г. Москве и других городах РСФСР, представленный в СНК Отделом изобразительных искусств Народного комиссариата по просвещению».
I. Революционеры и общественные деятели: 1. Спартак. 2. Тиберий Гракх. 3. Брут. 4.Бабеф. 5. Маркс. 6. Энгельс. 7. Бебель. 8. Лассаль. 9. Жорес. 10. Лафарг. 11. Вальян. 12. Марат. 13. Робеспьер. 14. Дантон. 15. Гарибальди. 16. Степан Разин. 17. Пестель. 18. Рылеев. 19. Герцен. 20. Бакунин. 21. Лавров. 22. Халтурин. 23. Плеханов. 24. Каляев. 25. Володарский. 26. Фурье. 27. Сен-Симон. 28. Роб. Оуэн. 29. Желябов. 30. Софья Перовская. 31. Кибальчич.
II. Писатели и поэты:1. Толстой. 2. Достоевский. 3. Лермонтов. 4. Пушкин. 5. Гоголь. 6. Радищев. 7. Белинский. 8.Огарев. 9. Чернышевский. 10. Михайловский. 11. Добролюбов. 12. Писарев. 13. Глеб Успенский. 14. Салтыков-Щедрин. 15. Некрасов. 16. Шевченко. 17. Тютчев. 18. Никитин. 19. Новиков. 20. Кольцов.
III. Философы и ученые: 1. Сковорода. 2. Ломоносов. 3. Менделеев.
IV. Художники:1.Рублев. 2. Кипренский. 3. Алекс. Иванов. 4. Врубель. 5. Шубин. 6. Козловский.7.Казаков.
V.Композиторы: 1. Мусорский. 2.Скрябин. 3. Шопен
V. Артисты: 1.Комиссаржевская. 2. Мочалов.
А вот несколько иной список (по-видимому, один из «черновых», еще не утвержденный официально) с распределением лиц, коих предполагалось увековечить, и скульпторов:
Бланки — Якулов; Бебель — Пациорковский; Лассаль — Иткинд; Жорес — Страж; Спартак — Страховская; Тиберий Гракх — Пожильцов; Брут — Сергеев; Бабеф — Богословская; Дантон — Андреев; Марат — Имханицкий; Робеспьер — Сандомирская; Гарибальди — Пилятти; Степан Разин — Коненков; Бакунин — Королев; Пестель — Хаджи-Дубан; Рылеев — Мануйлова; Герцен — Ястребцов; Болотников — Кольцов; Халтурин — Алешин; Желябов — Синицына; Перовская — Рахманов; Каракозов — Близниченко; Каляев — Лавров; Свеаборжцы — Захаров; Плеханов — Голиневич-Шишкина; Роберт Оуэн — Юрьевич; Шевченко — Волнухин; Кольцов — Сырейщиков; Радищев — Оленин; Некрасов — Соколов; Салтыков-Щедрин — Златовратский; Михайловский — Басенко; Глеб Успенский — Курбатов; Тютчев — Попенцев; Новиков — Мухина; Сковорода — Крандиевская; Байрон — Домогацкий; Гейне — Мотовилов; Руссо — Мануйлов; Гюго — Менделевич; Вольтер — Кудинов; Золя — Габович; Ибсен — Бабичев; Рублев — Ватагин; Александр Иванов — Щепанович; Суриков — Бромирский; Кипренский — Руссецкая; Врубель — Гюрджян; Верхарн — Меркуров; Козловский — Фомин; Казаков — Попова; Сезанн — Ленский; Мусоргский — Рындзюнская; Римский-Корсаков — Радугина; Скрябин — Терновец; Бетховен — Смирнов; Шопен — Брейер; Мочалов — Жураковский; Комиссаржевская — Орановский.
Координировать работу по связи с «художественными силами» и дальнейшей установке памятников назначили замнаркома имуществ Павла Малиновского — Николая Виноградова, архитектора, фотографа, реставратора и коллекционера с «видными заслугами» — в годы первой русской революции он был одним из руководителей боевой дружины Московского училища живописи ваяния и зодчества. Работы по установке новых памятников пошли не так нахраписто и решительно, как по сносу монументов «царям и их слугам». К «первомаю» ничего не установили (справедливости ради, за три недели вряд ли было реально успеть сделать что-то существенное), так что ограничились декорированием городов в революционные цвета. Но и после «майских» особых подвижек не наблюдалось. Межведомственная неразбериха еще больше способствовала этому: за установку отвечали одновременно наркомат просвещения, наркомат имуществ и Моссовет. Отвечали и никак не могли между собой договориться. Летом ликвидировали наркомат имуществ, слив его с наркоматом просвещения, так что Малиновский, занявший более скромный пост главы Моссовета, явно точил зуб на Луначарского и неохотно выполнял его указания. Ленин между тем все настойчивей (Троцкий вспоминал потом о ленинском настрое в те дни: «Останемся ли у власти или будем сброшены, — предвидеть нельзя… Он добивался, чтоб как можно больше поставлено было революционных памятников… во всех городах, а если можно, то и в сёлах: закрепить в воображении масс то, что произошло; оставить как можно более глубокую борозду в памяти народа») подгонял комиссию с памятниками, и после докладов о положении дел приходил в ярость. Документы говорят сами за себя.
«Москва 13 мая 1918 г.
Петроград Смольный
Народному комиссару просвещения Луначарскому
Удивлен и возмущен бездеятельностью Вашей и Малиновского в деле подготовки хороших цитат и надписей на общественных зданиях Питера и Москвы.
Николай Розенфельд просит дать ему заказ по росписи каких-либо общественных зданий. Дайте ваше заключение.
Ленин»
Месяц спустя:
«
Предлагается Вам незамедлительно представить сведения о том, что именно сделано для выполнения декрета от 13.IV.1918, особенно по 1) снятию старых памятников, 2) по замене их хотя бы временными, новыми и 3) по замене старых надписей на общественных зданиях новыми (§ 5 декрета).
Двухмесячная проволочка в исполнении декрета — равно важного и с точки зрения пропаганды, и с точки зрения занятия безработных — непростительна.
Пред. СНК»
Получив сведения, Ильич в тот же день в бешенстве телеграфирует Луначарскому:
«Возмущен до глубины души; месяцами ничего не делается (…) Бюста Маркса для улицы нет, для пропаганды надписями на улицах ничего не сделано. Объявляю выговор за преступное и халатное отношение, требую присылки мне имен всех ответственных лиц для предания их суду. Позор саботажникам и ротозеям».
«Позор саботажникам и ротозеям!» (И.Э. Грабарь «Ленин у прямого провода», 1927-1933 гг.)
Перепуганный художник и архитектор Владимир Татлин, занимавший в те дни должность начальника отдела ИЗО от наркомата просвещения по Петрограду, оправдываясь, писал своему шефу, наркому просвещения:
«Многоуважаемый Анатолий Васильевич!
Во время Вашего пребывания в Москве Вы уделили особое внимание вопросу о постановке памятников и выразили желание, чтобы часть этих памятников была бы по возможности закончена к октябрьским празднествам.
Отдел изобразительных искусств, так же, как и профессиональный союз скульпторов, принял все меры к наиболее полному осуществлению поставленной задачи. Темп работы ускорен до пределов, гарантирующих высоту и тщательность художественного исполнения, и в настоящее время мы можем сообщить Вам, что около 30 памятников будут закончены к ноябрю.
Вместе с представителями союза скульпторов я объехал всех скульпторов, занятых работами по созданию памятников, и с чувством глубокого удовлетворения могу сказать, что эти работы явятся не только памятниками отдельных выдающихся деятелей, но в то же время — памятниками русской революции, памятниками небывалого до настоящего времени отношения государства к искусству, памятниками свободного творчества в социалистическом государстве.
Работы над памятниками ведутся художниками с большим подъемом и напряжением; моральной поддержкой в этой трудной работе служит сознание сочувствия трудящихся масс в лице их представителей — Народных комиссаров — к творчеству художников. К сожалению, за последнее время это сознание омрачается печальными явлениями. Нам стало известно, что т. Виноградов (помощник т. Малиновского) тенденциозно освещает направление и результаты работ по созданию памятников, свое ни на чем не основанное мнение доводит до сведения т. В.И. Ленина и таким образом пытается набросить тень на деятельность Отдела изобразительных искусств.
Мы надеемся, что Вы не откажете пойти навстречу нашим желаниям, не откажете взять на себя труд рассеять слухи, распространяемые недоброжелателями нашего отдела, и ознакомите т. В.И. Ленина с истинным положением дел.
С совершенным уважением Татлин».
Дабы проявить расторопность и утихомирить гнев вождя, пока скульпторы в своих мастерских отчаянно старались поспеть с работами к «октябрьским», члены комиссии в Москве взялись за то, что попроще. «Товарищи», проявив смекалку, не стали сносить «следующий по списку» монумент, а «исправили» его в нужном смысле. Таким образом, первым продуктом «монументальной пропаганды» стал памятный обелиск в Александровском саду. Он был открыт в 1913 году (автор — С.А. Власьев) в честь 300-летней годовщины восшествия на русский престол династии Романовых и представлял собой небольшую стелу с перечислением всех правителей династии. В августе — сентябре 1918 года «уполномоченные товарищи» под наблюдением архитектора Николая Всеволожского обелиск радикально переделали. Латышские стрелки сбили с верхушки двуглавого орла, со стелы удалили надписи и барельеф Георгия Победоносца, а взамен поместили список 19 революционных деятелей. Так обелиск династии Романовых стал «памятником-обелиском выдающимся мыслителям и деятелям борьбы за освобождение трудящихся».
Его, кстати говоря, в позапрошлом году взялись восстановить в первоначальном, неискаженном виде, но при реставрации были допущены грубейшие ошибки — как в подборе шрифта (в новой версии был использован типовой шрифт Izhitsa Cyrillic, отличный от оригинального), так и с орфографией — чего стоит «памятЪ» вместо «память» или «Федоровичъ» вместо «Феодоровичъ» (еще одно наглядное свидетельство разрыва между РФ и исторической Россией).
Наконец, настала первая годовщина переворота, и тут уж Ильич не мог остаться недовольным. В Москве, Петрограде и многих других городах было открыто множество «хороших идолов». Только в новой столице их насчитывалось двенадцать. Первой скульптурной работой, установленной в дни нового главного праздника, стал памятник Робеспьеру (Б.Ю. Сандомирская) в том же Александровском саду, открытый 3 ноября. Простоять ему было суждено лишь несколько суток.
«Ученики» открывают памятник «учителям», 7 ноября 1918 г.
Глава комиссии Виноградов с горечью писал в своем дневнике 7 ноября: «Коненков, зайдя, сообщил печальную новость: памятник Робеспьеру взорван какими-то прохвостами вчерашней ночью». Этой же версии придерживалась и официальная пресса, в частности, «Правда» сообщала 9 ноября: «Открытый неделю тому назад в Александровском саду памятник Робеспьеру в ночь с 6 на 7 ноября был уничтожен чьей-то преступной рукой. Памятник был, видимо, взорван…». Но, судя по всему, как бы ни желали большевики видеть в этом событии происки подрывников-контрреволюционеров, намеревавшихся опечалить народные массы, причина этого падения оказалась банальна. При сооружении новых памятников не могло быть и речи об использовании мрамора, бронзы, гранита и прочих долговечных материалов (не было ни материалов, ни финансов для оплаты дорогостоящих работ). Большевики действовали в огромной спешке, опасаясь, что не удержат власть и не успеют оставить после себя хоть какой-то временный след; нужно было быстрее заколдовать новый мир, поставить больше символов, которые будут иметь колдовскую силу и служить делу революции — такова магическая логика революционного сознания. Скульпторы при выполнении «соцзаказов» вынуждены были пользоваться недолговечными материалами — бетоном и гипсом, постаменты же к памятникам зачастую сколачивались из крупных бревен. Поэтому бетонный Робеспьер, по всей видимости, банально не выдержал ночных заморозков и развалился.
В столь стесненных условиях, без конца подгоняемые «товарищами из комитета», скульпторы вряд ли могли тщательно продумать идею, взвесить несколько вариантов и создать интересный образ — к тому же герои из революционного пантеона, наглядная иллюстрация для «рабоче-крестьянских масс», должны были быть несколько лубочными и шаблонными. «Увидел — сразу запомнил». В силу перечисленных причин подавляющее большинство монументов вскоре было убрано из-за плачевного состояния, часть же сняли «по многочисленным просьбам трудящихся» и неудовлетворенных качеством работы революционных заказчиков. Поставленный на площади Революции памятник «двум отцам-основателям» Марксу и Энгельсу (С. Мезенцев), на открытии которого с пламенной речью выступил Ленин, смотрелся карикатурно и комично — народ метко окрестил его «двое в ванной». Скульптор Б.Д. Королев, работавший в стиле кубизма, явно перестарался и наивно полагал, что пролетарии с восторгом оценят революционное художественное решение его монумента. Его памятник М.А. Бакунину, установленный у Мясницких ворот, вызвал шквал негодования, редакции московских газет заполонили возмущенные письма, анархисты даже организовали митинг протеста против издевательства над светлым образом их учителя, так что кубического Бакунина быстро убрали с глаз долой. Правда, жильцы близлежащих домов успели растащить доски от неубранных с памятника строительных лесов: монументальная пропаганда монументальной пропагандой, а надо чем-то и печи топить в обескровленной столице. Подобная участь постигла и памятник видному деятелю французской революции Дантону работы Н.А. Андреева, открытому в 1919 году на площади Революции (Маркс и Энгельс не простояли там и года). На постаменте лежала, будто только после гильотины, огромная голова с выпученными глазами, наводившая ассоциации с легендарной головой из «Руслана и Людмилы». После критики «памятник голове» тоже упрятали с площади от греха подальше.
Большинство из установленных «по ленинскому плану» в лихорадочные 1918–1921 годы монументов (25 — в Москве, 15 — в Петрограде, по провинции точные цифры неизвестны) до наших дней не дошли. Проект революционной скульптуризации оказался напыщенным, пафосным, страдающим гигантоманией (если не применительно к размеру скульптур, то уж точно применительно к размаху и интенсивности их установки), но на редкость недолговечным и ветхим в прямом смысле этого слова. Большевики пустили «пыль в глаза», продемонстрировав своим отрицательным примером отличие хозяев от временщиков. Большевики поступали как кочевники, часть из которых украшала своими символами захваченный город, пока за крепостной стеной другая часть пришлого племени казнила местных жителей. Исключения, как и во всяком правиле, были. Одним из самых долговечных оказался монумент первой конституции со статуей свободы, установленный на Советской площади (Н.А. Андреев, Д.П. Осипов), где раньше стоял величественный памятник «белому генералу» Скобелеву. Обелиск, что характерно, пришлось открывать дважды — к октябрьским торжествам Андреев, занятый параллельно другими работами, не поспел со статуей Свободы, и ее установили в следующем, 1919 году, к первой годовщине первой советской конституции. Но и этот обелиск убрали в 1941-м при расчистке площади. Попросту — взорвали. До наших дней от «монументальной пропаганды» дожили считаные единицы, в частности, бетонные А.И. Герцен и Н.П. Огарев во дворике ИСАА МГУ в Москве (Н.А. Андреев, 1922) и памятник Марксу в Ульяновске (С.Д. Меркулов, 1921). Еще ряд небольших работ, снятых с площадей, осел в музеях (например, петроградский бюст А.Н. Радищева работы Л.В. Шервуда).
Нельзя сказать, что по плану «монументальной пропаганды» были созданы лишь исключительно эстетически убогие произведения. В океане серости встречались и капли таланта. Чего стоит авангардный, по замыслу опередивший несколько десятилетий, но так и не реализованный проект грандиозной башни III интернационала В.Н. Татлина. Из памятников заслуживает внимания один из самых выразительных в трактовке противоречивого образа Ф.М. Достоевского московский памятник работы С.Д. Меркурова (ныне стоит во дворе дома-музея Достоевского, бывшей Мариинской больнице для бедных). Но Меркуров, что характерно, сделал его еще до революции, «монументальной пропаганде» этот памятник обязан лишь своей датой выхода в свет: из-за начавшейся Первой мировой его не установили, когда планировали. Однако большинство работ не отличались выдающимися характеристиками: в них присутствовала типизация, упрощенность и чрезмерная пафосность в трактовке образов, порой доходившая до шаржа. К тому же большевики приватизировали многих дореволюционных деятелей. Так что младенчество советского монументального искусства предвосхитило его дальнейшую зрелую жизнь, тут всю суть отражают строки из Большой Советской Энциклопедии: «В широком смысле вся история советского монументального искусства представляет собой продолжение ленинского плана монументальной пропаганды».
«Временный монументализм»: памятник Н.А. Добролюбову (К. Зале, 1918), не пережившей наводнения. Ленинград, 1924 год
На десерт хотелось бы немного рассказать о двух памятниках, расположенных в двух столицах, очень разных по стилю и бэкграунду, но имевших непростую судьбу в советские годы. Оба открыты в 1909 году с небольшим интервалом.
Первый — это памятник императору Александру III в Санкт-Петербурге работы князя П.П. Трубецкого. Первоначально был установлен на Знаменской площади (ныне площадь Восстания) у Николаевского (ныне Московского) вокзала. Завершению проекта Трубецкого, над которым тот работал десять лет, мешали трудности. Отношение комиссии, в которой были многие высокопоставленные сановники и члены императорской семьи, к модели будущего памятника было полярным, доминировали скептичные и даже протестные суждения. Великий князь Владимир Александрович был главным выразителем «оппозиции», считая работу Трубецкого карикатурой на его покойного брата. Не лучшего мнения был и Николай II. Спасло положение то обстоятельство, что модель очень пришлась по вкусу вдовствующей императрице Марии Федоровне, нашедшей поразительное сходство с покойным супругом. Памятник все же открыли 23 мая 1909 года, но перешептывания только усилились. Живописец Б.М. Кустодиев писал своей жене:
«Видел вчера вечером памятник Александру III. Очень смешной и нелепый, лошадь совсем без хвоста, с раскрытым ртом, как будто страшно кричит, упирается и не хочет идти дальше, а он сам нелеп и неуклюж, особенно комичное впечатление сзади! Спина как женская грудь и лошадиный зад без хвоста. Кругом масса народа, очень меткие и иронические замечания делают…».
Так что многие остались в убеждении, что Трубецкой нарочно издевался над комиссией и его работа своего рода стеб на императорским домом. На это в какой-то мере намекал и сам скульптор в частных беседах: «Я не занимаюсь политикой. Я изобразил одно животное на другом». Эта скандальная слава монумента и спасла его от демонтажа после революции. Постамент «украсили» виршами «пролетарского поэта» Д. Бедного:
Мой сын и мой отец при жизни казнены,
А я пожал удел посмертного бесславья:
Торчу здесь пугалом чугунным для страны,
Навеки сбросившей ярмо самодержавья.
Большевики считали, что Александр III в таком деконструированном виде «сгодится» и «еще послужит», будет смешить граждан и пугать детей («Вот какие уродливые „бегемоты на комоде“ народ гноили, деточки!»). Монумент неоднократно декорировали в торжественные дни, в частности, в 1927 году, в первый круглый юбилей Октября, монумент заключили в клетку. Однако в 1937 году монумент убрали с одной из центральных площадей Ленинграда, высадив на прежнем месте клумбы. Памятник сослали в запасники Русского музея, спрятав во внутреннем дворе. Там он пробыл все советское время, лишь при РФ его привели в порядок и установили во дворике Мраморного дворца. Ведутся разговоры о переносе, ничем не заканчивающиеся, кроме предложений «пока не трогать» и «продолжать дискуссию».
История же второго памятника еще более любопытна, изобилует непредсказуемостью, показывая, как менялась большевистская парадигма по отношению к «идейно верному» восприятию русской классики. Речь идет о замечательном памятнике Н.В. Гоголю работы упоминавшегося ранее Н.А. Андреева. Эта работа признана искусствоведами вершиной творчества скульптора. Андреевский монумент был вторым крупным проектом памятника русскому писателю по всенародной подписке, идея которого родилась еще в 1880 году, во время торжеств, приуроченных к открытию первого такого всенародного монумента — Пушкину. Средства собирались долго, и приступить к работе оказалось возможно только четверть века спустя. Над бронзовым Гоголем Андреев, в отличие от своих бетонных поделок эпохи «монументальной пропаганды», работал куда более кропотливо, долго вынашивал замысел, пока ему не явился нужный образ. Скульптор изучил все материалы о писателе, проехался по Полтавщине, «гоголевским местам», где встретился с тогда еще живой сестрой творца «Мертвых душ» и заставшими его старожилами. В 1906 году комитет под председательством московского городского головы Н.И. Гучкова, экспертами в котором состояли архитектор Ф.О. Шехтель (он в дальнейшем разработал пьедестал памятника), актер Малого театра А.П. Ленский и художник В.А. Серов, единогласно принял предложенный скульптором макет.
Вопреки ожиданиям публики, памятник Гоголю вышел далеким от канона пышных «юбилейных монументов», каким был опекушинский Пушкин. Гоголь изображен в момент своего трагического надлома — краха ощущения богоизбранничества и сожжения второго тома «Мертвых душ». Согбенная, закутанная в широкий плащ фигура Гоголя предстала перед собравшейся на открытии толпой. Гоголь с тоской глядит вниз. Яркие и даже веселые барельефы на постаменте, иллюстрирующие эпизоды из гоголевских творений, еще сильнее усиливают этот диссонанс. Монумент вызвал противоречивые отзывы, как и в случае со столичной работой Трубецкого. Художник И.Е. Репин, которому была близка подобная трактовка образа Гоголя (в том же 1909 году он пишет одну из самых своих страшных и экспрессивных картин — «Самосожжение Гоголя»), очень хвалил памятник:
«Трогательно, глубоко и необыкновенно изящно и просто. Какой поворот головы! Сколько страдания в этом мученике за грехи России!.. Сходство полное… Да здравствует Н.А. Андреев! В душе своей я благословил комиссию, утвердившую эту смелую по правде идею. Москва не без просвещенных людей: большое счастье для искусства».
Напротив, философ В.В. Розанов был более сдержан в своей оценке. В своей статье «Отчего не удался памятник Гоголю» он отметил безусловный талант этой импрессионистичной скульптуры и художественное видение Андреева, ухватившего в своей работе живого человека:
«Гоголь — это чувствуется — был таким, как его представил г. Андреев. Ну был — в последний момент, уже не творческий момент: однако все-таки же — был! Это — портрет живого, натурального человека, что очень много для памятника, который всегда являет схему или идею изображенного человека, по несчастному неумению русских. В памятнике Гоголя есть, несомненно, „кое-что“ необыкновенно ценное, — и редкое».
Однако, далее Розанов отмечал, что памятник неудачно вписывается в композицию Арбатской площади, и парадоксальным образом перечеркивал вышесказанное, — главное то, что как бы ни старались скульпторы, у них не выходит точно ухватить образ Гоголя, более того, это вообще нереальная задача:
«Знаете, — ответил я, — „памятник Гоголю“, „Гоголь, изваянный в бронзе“, — задача неразрешимая. Здесь существо увековечивания, существо бронзирования, существо памятникоделания, — простите чудовищное выражение, — встречает неодолимые преграды в лице того, кому монумент воздвигается. Черная плита, как на могиле Гоголя в Даниловом монастыре… да, это — так, это — можно, хорошо и „идет“. Там — никаких изображений, ни портрета его. И настоящий „памятник Гоголю в Москве“ был и останется единственно этот массивный, тяжелый, глухой и слепой гранит на его могиле; работа же Андреева — просто ничего. Это — неудачно решенная на доске задача ученика, которую, если хотите, можно стереть мокрой губкой. Но „не удалась“ задача не оттого, что художник слаб, что неумел или глуп, что он не был воодушевлен или старателен: вовсе нет! Но была неверность в самой задаче, в самом задавании, о чем не подумали тридцать лет назад. Нельзя вообще задавать „изобразить Гоголя“ или — „увековечить память о его творениях“». В конечном счете, проявилось отрицательное отношение Розанова к Гоголю: «Ну, что же тут ставить памятник? Кому? Чему? Пыли, которая одна легла следом по той дорожке, по которой прошелся Гоголь? Воздвигают созидателю, воздвигают строителю, воздвигают тому, кто несет в руках яблоки, — мировые яблоки на мирское вкушение. Но самая суть пафоса и вдохновения у Гоголя шла по обратному, антимонументальному направлению: пустыня, ничего. Один Бог над землею, да яркие звезды в небе, — с которыми умеет говорить пустынник-поэт, худой, изнеможенный. И только он и умеет смотреть на них, вверх; а как оглянется кругом — все вдруг начинает уходить под землю, вниз, в могилу: и целая планета становится могилою своего обитателя-человека».
Первое время после революции такой Гоголь в предсмертном помрачении вполне устраивал большевиков, выступая своеобразной агитацией для масс «вот что проклятый царизм и попы делают с гениями». К тому же охранной грамотой монументу служила и сама персона его автора, Н.А. Андреева. Его имя часто встречалось в моем рассказе о «плане монументальной пропаганды», и, как видно, он хорошо устроился при новой власти, и в советском искусствоведении известен как родоначальник пресловутой «ленинианы» (за последние четырнадцать — пятнадцать лет своей не особо долгой жизни Андреев создал около 100 (!) скульптурных и 200 (!) графических изображений Ильича). Портрет Ленина на развороте парткнижки КПСС — также рисунок Андреева. Ваятель скончался в 1932 году, и уже спустя несколько лет пошли разговоры о новом памятнике. Атмосфера изменилась, сталинский лозунг гласил «жить стало лучше, жить стало веселее» — но как же веселее, если в центре Москвы такой трагичный, наводящий депрессию монумент писателю?
«Правда» писала, что андреевская работа искажает «образ великого писателя, трактуя его как пессимиста и мистика». К тому же памятник не нравился Сталину, часто проезжавшему мимо Арбатской площади по пути на «ближнюю дачу». Конкурс для отбора проекта «правильного» памятника отложила война, нового Гоголя работы лауреата пяти сталинских премий Н.В. Томского (с надписью на постаменте «от советского правительства») установили в 1952 году, в столетнюю годовщину со дня смерти писателя (большевики вообще любили подобные траурные юбилеи, чего стоят только пышные празднования пушкинской годовщины в 1937 году). Новый памятник общественность, не выступая в открытую, восприняла довольно негативно из-за слишком шаблонной трактовки образа, это признал сам Томский. Причиной постигшей его творческой неудачи, что характерно, он считал сжатые сроки, отведенные для реализации проекта. На съезде союза художников пять лет спустя Томский сообщил: «Из всех созданных мною в последние годы монументальных произведений я считаю самым неудачным памятник Н.В. Гоголю в Москве, выполненный мной в чрезвычайной спешке к юбилею писателя». Опять обращает на себя внимания спешка, с которой большевики устанавливали памятники, что в 1918-м, что в 1952-м годах. Работа же Андреева, как ясно из вышеизложенного, решительно трактовалась как «неправильная». «Однако образ великого русского писателя-реалиста трактован А. глубоко ошибочно, в мистико-пессимистическом плане. Лишь в отдельных работах дореволюционного периода А. сохранил верность реалистическим традициям русской скульптуры и избежал влияния модернистических течений (памятник доктору Ф.П. Гаазу в Москве и др.)» — вердикт из второго издания БСЭ (т.2, 1950 г.). «Мистико-пессимистичного» Гоголя сослали в Донской монастырь, ставший прибежищем многих опальных скульптур (там, в частности, до сих пор хранятся горельефы с первого храма Христа Спасителя).
К 150-летию со дня рождения Гоголя на волне хрущевской оттепели андреевский памятник все же простили и вернули в центр Москвы, установив в 400 метрах от нового позитивного монумента Томского, во дворе усадьбы П.А. Толстого (Никитский бульвар, 7А), где Гоголь провел последние годы жизни и умер. В наши дни с каждой круглой и не очень гоголевской годовщиной в обществе вспыхивают обсуждения о переносе старого памятника на прежнее место, но так и затухают. Последний раз подобные обсуждения шли не далее как год назад. Один блогер то ли в шутку, то ли всерьез предложил «соломоново решение» — вернуть старого Гоголя, но и нового не убирать с Арбатской площади, а расположить оба памятника спиной друг к другу, отгородив нержавеющей сталью. Получилась бы провокационная инсталляция, сколь безумная, столь и интересная: два лика Гоголя, наглядно символизирующие собой советскую и историческую России.
