Страны соцлагеря принято представлять как царство радостей ГУЛАГа и сталинской конституции: раскулачивание, коллективизация, массовые репрессии, уничтожение классов, диктатура партии и все остальные вещи, которые большевики с удовольствием проделывали с захваченной ими Россией.
Это, однако, заблуждение. На деле в Восточной Европе сохранилась многопартийная система, не существовало железного занавеса и не было проблем с импортом западных товаров, ради которых советский гражданин готов был отдать годовую зарплату.
Одним социалистам — трудодни и дефицит, а другим — многопартийность, ночные клубы и эротические журналы? Посмотрим, как это получилось.
В кольце народных фронтов
Первым и главным отличием восточноевропейских стран были так называемые Народные фронты. Звучит знакомо? Да, нынешний путинский Объединенный народный фронт — частичная калька с коминтерновского.
Поначалу Коминтерн выбрал тактику Единого фронта — еще в начале 20-х годов, в обстановке эйфории и мечтаний о надвигающейся мировой революции. Эта тактика предполагала, что коммунисты в европейских странах займутся созданием коалиций с другими представителями левых сил — и грандиозная левая коалиция в итоге победит мир капитала на демократических выборах. К 30-м годам стало ясно, что расчет не оправдался. По всей Европе начали победоносное наступление крайне правые идеологии, страшные соперники для левых — такие же популисты, забиравшие электорат леваков.
В 1935 году прошел VII конгресс Коминтерна, на котором коммунисты сформулировали концепцию Народных фронтов. Народные фронты отличались от Единых: Единые должны были объединять только левые силы, а Народные фронты объединяли вообще всех, кроме крайне правых. Коммунистам не только разрешалось, но и вменялось в обязанность создавать коалиции с либералами, христианскими демократами, социал-демократами — словом, со всеми не ультраправыми.
Тактика увенчалась успехом. Уже в следующем году во Франции Народный фронт привел к власти социалиста Леона Блюма. Одновременно такой же Фронт пришел к власти в Испании. Однако если во Франции его основу составляли умеренные социал-демократы, а Блюм был активным противником идей о диктатуре партии, то в Испании все закончилось гражданской войной. Сначала коалиция дала трещину из-за слишком разных взглядов ее участников (ультралевые, анархисты, правые баскские и каталонские националисты), а потом против них выступили недовольные левой политикой испанские правые.
После окончания Второй мировой войны и раздела мира Восточная Европа оказалась во власти СССР. Судьбу новых приобретений требовалось решать. Красным достались по всем признакам буржуазные государства, в которых не проглядывало ни намека на возможность перехода к коммунизму. Можно было, конечно, действовать как в России и убить всех несогласных, но мировая общественность могла не понять таких вещей. Да и европейцев стало жалко — не великорусские же хамы и держиморды, в конце концов.
Выход нашелся. Эти страны объявили не социалистическими, а странами народной демократии. Народная демократия понималась как промежуточный этап перехода от буржуазного государства к социалистическому, минуя кровопролитие, путем постепенной эволюции. Во всех восточноевропейских странах к власти пришли народные фронты, и хотя везде руководили промосковские коммунисты, совершенно легально продолжали существовать и другие партии.
Трюк попытался повторить российский ОНФ — власть дистанцируется от одиозной «Единой России». Народные фронты Восточной Европы дистанцировались от всенародно любимой коммунистической партии, и никакой однопартийной диктатуры, таким образом, существовать не могло.
В Болгарии в местный Фронт помимо коммунистов входили социал-демократы из партии «Широких социалистов» и близкий к российским эсерам Болгарский земледельческий народный союз.
В Венгрии поначалу царили нравы чуть построже — объединение произошло на базе коммунистов и социал-демократов.
В Польше вообще творилось немыслимое. В местный Фронт помимо коммунистов входили либералы из «Демократической партии» и левая Крестьянская партия. Причем первые годы вольница доходила до предела — официально существовали и оппозиционные партии, начиная с еще одной резко антикоммунистической Крестьянской партии и заканчивая христианскими демократами. Более того, после смерти Сталина в стране вновь возникла официальная оппозиция, причем прямо в польском парламенте. Ее представляли католики из ассоциации «Знак», чьи депутаты 20 лет подряд законным образом попадали в парламент.
В Румынии, где сталинисты имели больший вес, чем в остальных странах (не считая Албании), некоторое время после войны существовали либеральные партии. Вскоре они были распущены: формально правил тоже местный Народный фронт, но представляли его исключительно коммунисты.
В Чехословакии в 1948 году случилось слияние левых партии и их объединение на базе коммунистов, но другие партии тоже сохранились. В частности, в местный Народный фронт входили христианские демократы из Чехословацкой народной партии. Действовала Чехословацкая народно-социалистическая партия, стоявшая на близких к левому либерализму позициях.
Албании, как и Румынии, не повезло — там оказались сильны сталинисты. Албанский лидер Энвер Ходжа боготворил Сталина и хотел походить на него во всем, поэтому любые партии кроме коммунистической в албанской модели ожидала предсказуемая судьба.
В Германской Демократической Республике, «витрине социализма», царило плюралистическое раздолье. В местный Фронт входили сразу пять партий, причем почти все не левые, и некоторые партийные лидеры даже получали правящие посты. Глава консервативного Христианско-демократического союза Геральд Гёттинг сначала работал зампредом Совета министров ГДР, а после возглавлял Народную палату ГДР — то есть был председателем парламента. Лидер Либерально-демократической партии Манфред Герлах сначала депутатствовал, а позже сделался зампредом Госсовета ГДР. Существовали почти националистическая Национально-демократическая партия Германии и еще одна консервативная партия — Демократическая крестьянская партия Германии.
Можете представить себе такое в СССР, где кружки садоводов на 10 человек и то на всякий случай прорабатывались КГБ? Какая уж тут многопартийность!
Хлеб
Страны народной демократии отличались от Советского Союза не только многопартийностью — они отличались от СССР всем, и экономическим устройством тоже.
Особенно хорошо эта разница видна на примере крестьян. Советский крестьянин, заново закрепощённый и лишённый половины естественных человеческих прав, вряд ли представлял, какой свободой пользуются его чешские или венгерские собратья.
Еще раз напомним, как выглядел в эти времена советский колхоз: колхозник в СССР был получеловеком — не имел паспорта, вместо денег получал «трудодни» и не мог без разрешения председателя покидать пределы колхоза. Единственной роскошью, доступной колхознику, оставалсянебольшой приусадебный участок — за размером которого пристально следили, а за плохую работу могли и отобрать. Перебраться из колхоза в совхоз, где крестьяне работали за деньги на государственной технике, было главной колхозной мечтой.
В покоренных странах Восточной Европы экономику устраивали не так.
Польша
В Польше еще в сталинские времена случилась национализация. Польша, в отличие от большинства народных демократий, была не союзником, а жертвой немцев: проблем с национализацией крупных предприятий не возникло, они все равно находились в немецких руках. Однако до плановой экономики полякам было далеко — польская экономическая система отчасти напоминала советский НЭП с его существенной долей частного сектора. Не были национализированы небольшие компании, оставленные хозяевам.
И самое главное — полюбовно решился вопрос с колхозами. В Польше колхозов не было. Крестьянам просто передали землю в частное владение (!). Незадолго до смерти Сталина коммунисты пытались устроить кооперацию крестьянских хозяйств, но они провалились, и деревню больше не трогали. Ко всему прочему, крестьяне имели свою отдельную партию.
В социалистической Польше все перевернулось с ног на голову. Формально пролетарское государство опиралось на крестьян, а пролетариат, напротив, регулярно бунтовал и устраивал стачки. Рабочие коммунистов любили не очень сильно — в Польше никогда не пользовались популярностью идеи интернационального большевизма, а местные социалисты традиционно стояли на националистических позициях.
В итоге поляки национализировали только крупные предприятия, а магазинчики, мелкие предприятия сферы услуг и тому подобные вещи остались частными.
Чехия
В Чехии подверглись национализации только крупные предприятия, владельцы которых запятнали себя сотрудничеством с немцами. Во всех остальных случаях они выкупались (!) по вполне рыночным ценам.
Мелкие предприятия, где число сотрудников не превышало 150 человек, не подлежали национализации и остались владельцам (к моменту смерти Сталина порог опустился до 50 сотрудников). Примерно четверть чешской экономики осталась частной. Пока СССР плевал на потребительские товары, чехи поступали ровно наоборот — делали упор на легкую промышленность, одевая весь соцлагерь.
Сначала чешским крестьянам раздали в частную собственность земельные наделы размером от 8 до 13 гектаров. После, в начале 50-х годов, в ЧССР все-таки прошла коллективизация — но осторожная, аккуратная и ничем не напоминавшая сталинскую.
Чехословацкие колхозы, называвшиеся кооперациями крестьян, делились на несколько типов по уровню обобществления имущества. При всех типах земельные паи, с которыми крестьяне вступали в колхоз, сохранялись в частной собственности. Никаких репрессивных мер при этом не применяли, и для деревенских жителей колхоз стал просто способом задарма получить государственную технику, сохранив при этом свое имущество.
В Чехословакии, кстати, было свое раскулачивание (1951–1954): собственников самых крупных участков переселяли на более мелкие в других областях. От чехословацкого раскулачивания пострадали чудовищные две тысячи крестьянских семей.
Венгрия
В Венгрии поначалу тоже раздали землю в частное пользование, но с конца 40-х началась вялотекущая коллективизация, продлившаяся до конца 60-х годов. Венгерские кооперативы тоже делились на несколько типов, однако во всех закреплялась частная собственность на землю. Коллективизация пошла высокими темпами после резкого повышения закупочных цен на крестьянскую продукцию.
Венгерских крестьян обеспечивали полным соцпакетом, включая всевозможные страховки. Кроме того, в венгерские колхозы принимали даже кулаков.
Национализация в Венгрии была проведена в 1949 году. Особым указом национализировались:
Все находящиеся в частной собственности промышленные, транспортные, горнорудные и металлургические предприятия, на которых общее количество занятых на любой работе в период с 1 сентября 1949 г. до вступления в силу настоящего указа достигало в любой момент за указанное время 10 человек; все предприятия, производящие и распределяющие электроэнергию, все предприятия полиграфической промышленности; все литейные заводы, в которых общее количество занятых в период, указанный в подпункте «а», достигало 5 человек; все мельницы, суточный помол которых достигает или превышает 150 центнеров; все авторемонтные мастерские, гаражи, производственная площадь которых достигает или превышает 100 м2; все суда и буксиры, мощностью в 30 и более лошадиных сил.
Все это не отбирались, а выкупалось государством. Магазины, мелкие лавочки и небольшие предприятия сферы услуг оставлялись в частной собственности.
Позже венгерский капитализм даже расширили — в официальной историографии этот период называется «кадаризмом» по фамилии венгерского лидера Кадара. Неофициально мадьярский НЭП получил прозвище «гуляш-коммунизм» — по названию национального венгерского блюда. «Гуляш-коммунизм» подразумевал частичный переход к капиталистическим отношениям и отказ от центрального планирования в экономике.
Каждое предприятие получало право само составлять для себя план производства, заниматься модернизацией оборудования и сбытом продукции. Отказ от центрального планирования позволил Венгрии довольно быстро стать одной из самых благополучных социалистических стран. Если в СССР потребительский рынок всегда страдал от дефицита то одного, то другого товара, то в Венгрии даже слова такого не слышали.
Болгария
В Болгарии национализация предприятий проходила легче: до прихода красных к власти большинство банков и промышленных предприятий и так находились в государственной собственности.
Несмотря на это, почти всю промышленность, независимо от числа работников, национализировали с возмещением владельцам. Отдельно оговаривалось, что кооперативные и ремесленные предприятия, а также типографии в собственности общественных организаций национализации не подлежат.
Земля передавалась в частное пользование. Затем случилась коллективизация по венгерскому кооперативному образцу, с сохранением собственности. Вскоре болгарских сталинистов сместил Живков, и началась оттепель, благодаря которой болгарские курорты практически ничем не отличались от капиталистических.
Румыния
Румыния среди народных демократий была нетипична. До 1947 года там, несмотря на социализм, правил король Михай, известный как король-комсомолец. Под давлением коммунистического правительства он отрекся от престола и покинул Румынию. Михай до сих пор жив и считается последним живым главнокомандующим Второй мировой.
После короля-комсомольца к власти пришел убежденный сталинист Георгиу-Деж. Сталинизм не мешал ему налаживать отношения с обеими сторонами Холодной войны, но коллективизация и национализация прошли в Румынии почти по сталинскому методу. После смерти Дежа к власти пришел Чаушеску — этот поначалу был довольно либерален и балансировал между западными странами и СССР.
Для румын, однако, все кончилось плохо: Чаушеску не только устроил культ личности, но и набрал западных кредитов на строительство промышленности. Страна прогорела. Дальше началась эпоха выплаты долгов и тотальной экономии, превратившая Румынию в самую безрадостную из народных демократий — карточки на еду, свет по вечерам и несколько часов горячей воды в неделю. Правительство сильно урезало социальные расходы и ввело государственную программу диетического питания: телевизор объяснял румынам, что много есть — нездорово.
Отопление регулярно выключали (зимой), крестьян агитировали бросать трактора и возделывать землю вручную. В итоге Чаушеску оказался единственным предводителем народной демократии, которого благодарный народ просто убил.
ГДР
ГДР, как уже было сказано, работала «витриной социализма» — из всех соцстран там был самый высокий уровень жизни. Большая часть восточногерманских предприятий принадлежала либо Рейху, либо крупной буржуазии и другим коллаборантам, и досталась государству. Однако мелкие предприятия никто не трогал. Среди стран соцлагеря в ГДР сохранился, пожалуй, самый большой частный сектор. Сфера услуг, магазины, рестораны и кафе остались в частных руках.
В Германии существовали аналоги колхозов, но, как и в других народных демократиях, гораздо либеральнее советских. Любопытно, что Берия вообще протестовал против построения социализма в ГДР — наоборот, он предлагал полностью отменить там колхозы и не торопиться с внедрением социалистических методов. Мотивы его остались неизвестными (позже ему вменят в вину на суде «реставрацию капитализма») — вероятно, немцев Лавренти Павлес жалел сильнее, чем русских.
Кулаков (гроссбауэров) в Германии не расстреливали и не ссылали — более того, они имели возможность уехать в ФРГ, пока границы еще не были закрыты, а Стены не существовало. Тем не менее недавно в Германии поставили памятник жертвам коллективизации.
Албания
Албанию можно без обиняков назвать самой печальной страной соцлагеря. Энвер Ходжа, лютый сталинист, во всем копировал сталинский СССР. Первоначально он получал за это обильную советскую помощь, но после прихода к власти Хрущева разорвал все отношения с «бандой ревизионистов» и отказался возвращать кредиты и полученную от СССР технику.
Вместо этого Ходжа переориентировался на Китай, но после смерти Мао обвинения в ревизионизме и разрыв повторились. Албания при Энвере оставалась последней закрытой страной Европы и одной из самых закрытых стран мира — Ходжа конфликтовал со всеми, а отношения поддерживал только с Чаушеску и де Голлем. Резонный вопрос: какого черта в этой компании делает де Голль? Всё просто — в молодости албанский Сталин жил во Франции, имел тесные связи с французскими левыми и официально состоял во Французской компартии.
Во внутренней политике Ходжа был сторонником радикальной национализации, индустриализации и опоры на собственные силы. Буржуазные излишества, доступные для других стран соцлагеря, в Албании воспрещались. Например, запрещено было иметь в личном владении автомобиль. Главная достопримечательность Албании, оставшаяся албанцам от советской эпохи — это бункеры. Поскольку Ходжа собирался воевать со всем миром, где жили исключительно буржуазные наймиты и рыскали банды ревизионистов, он решил укрепить обороноспособность страны постройкой бункеров.
Бункеры строились везде: в чистом поле, на детских площадках, во дворах, на улицах. Крошечная Албания буквально утыкана бетонными бункерами — по 24 штуки на каждый квадратный километр. Предполагалось, что когда банды ревизионистов вторгнутся в страну, каждая семья укроется в таком бункере и станет до последней капли крови отбиваться от захватчиков.
Кроме того, Албания — единственная из народных демократий, где происходили гонения на религию. Если в Польше католиков не только не трогали, но и позволяли участвовать в оппозиционной деятельности вполне официально, а Папе Римскому разрешалось навещать страну, то в Албании религию искореняли с упорством ранних большевиков.
Ходжа до своих последних дней практиковал сталинские чистки и репрессии, и Албания до сих пор остается беднейшей страной Европы — полумафиозное албанское государство кормится в основном с героинового транзита.
Югославия
Югославия — слишком примечательный случай. Хотя формально там был социализм, Тито почти сразу порвал с Москвой и подружился с западными странами. Став флагманом «Движения неприсоединения», он получал от западных стран финансовую помощь, кредиты, доступ на рынки, был неоднократно и тепло принят западными элитами.
Югославия не входила в социалистический Совет экономической взаимопомощи, и по сути там существовала уникальная модель рыночного социализма — с открытым рынком, без плановой экономики и железного занавеса.
Все это не позволяет считать СФРЮ частью соцлагеря.
Зрелища
В Восточной Европе по сравнению с Советским Союзом царили свободные нравы. Обнаженное тело на экране считалось у советского зрителя чем-то невероятным, фантастическим. Так, из «Андрея Рублева» для первого проката вырезали все неприличные по мысли цензоров сцены, и полную версию фильма показали уже в перестроечные времена. На него тогда ломились толпы зрителей, от артхауса очень далеких.
В странах соцлагеря снимали куда откровеннее. Видный венгерский режиссер Миклош Янчо делал идеологически выверенные фильмы о Гражданской войне в РСФСР и советской Венгрии, но каждый наполнял фильм весьма откровенными эпизодами. Присланный венграм из СССР советский редактор был в шоке и телеграфировал в Москву:
Я видел три фильма М. Янчо. Во всех есть эпизоды с голыми женщинами. Насколько я мог разобраться в обстановке за 12 дней своего пребывания в Венгрии, там существует благоприятная обстановка для появления фильмов с подобными эпизодами. С кем бы ни заходил у меня разговор по этой проблеме, я сталкивался с ироническим, снисходительным отношением к нашим позициям.
В 70-е Янчо завязал с революционной романтикой и стал снимать чистую эротику.
В Польше обнаженная натура в кино стала нормой с 60-х годов. Забавно, что в «Земле обетованной» Вайды еще в 1974 году имелась сцена оргии. В постсоветские времена режиссер ее вырезал — объяснив, что в те времена это было круто, а теперь бессмысленно. Вышедший в начале 80-х польский фильм «Секс-миссия» в советском прокате переименовали в «Новых амазонок» и подвергли огромным цензурным правкам, вырезав почти полтора часа.
Самая популярная польская актриса 60-х Калина Ендрусик прославилась песней «Во мне есть секс» — такие вещи транслировались на польском ТВ времен Хрущева и раннего Брежнева совершенно свободно. Песня навсегда стала визитной карточкой актрисы, и позднее ее перепевали множество раз.
СССР, начало пусть даже 80-х, в какой-нибудь «Песне года» на сцену выходит томная брюнетка и поет советским зрителям, что в ней есть секс — можно ли такое представить?
Советское табу на эротику было снято только в 1988 году, с выходом «Маленькой Веры». Зрители ломились на фильм и приходили на него по многу раз — ради полутораминутной постельной сцены. Совершенно проходную и ничем не примечательную ленту посмотрели 55 миллионов человек. Для сравнения — классический советский хит «Служебный роман» набрал в прокате 58 млн зрителей.
Польша и Венгрия соперничали друг с другом в борьбе за звание «самого веселого барака соцлагеря», но с развлечениями было в порядке во всех народных демократиях (кроме Албании и Румынии). Болгары уже в начале 60-х годов начали проводить куда более откровенные, чем на Западе, конкурсы красоты. Похожие конкурсы появились в СССР только в 1988 году. К тому же в Болгарии еще в глухие хрущевские времена в курортных городах работали ночные клубы с весьма откровенными программами варьете.
Нравы в тогдашней Восточной Европе были куда свободнее советских. Например, в 1964 году вышел легендарный номер «Плейбоя» с девушками из-за железного занавеса. На фото были обнаженные девушки из стран соцлагеря и девушки из СССР — одетые.
Единственной обнаженной советской моделью оказалась некто Manya Gasparovna — зубной врач из Ленинграда. Довольно подозрительное имя для советской девушки, к тому же единственного зубного врача среди польских кинозвезд и советских балерин. Не исключено, что издатели журнала шутили.
Жанр ню, открыто существовавший в народных демократиях, в СССР был легализован только в 1987 году. Тогда вышел альбом фотографа Римантаса Дихавичюса «Цветы среди цветов» — первый альбом советской эротической фотографии.
Забавно, что страны соцлагеря сейчас выглядят либеральнее консервативных США той поры — в Голливуде до конца 60-х действовал весьма жесткий цензурный «Кодекс Хейза». Классическая теперь судебная драма «Анатомия убийства» была запрещена в Чикаго, потому что в ней на суде звучали слова «сперма» и «изнасилование» — чудовищная непристойность.
Внутри СССР тоже имелись свои границы. На острие досуга и развлечений находились Латвия и Эстония. В Таллинской гостинице «Виру» еще на рубеже 60-70-х появилось весьма откровенное варьете совершенно несоветского формата: с ковбоями, девушками в нижнем белье и прочим. Позже программы варьете (даже стриптиз) появились в ресторане гостиницы «Латвия» и юрмальском ресторане «Юрас перле». Совсем догола там не раздевались, но по меркам СССР это все равно считалось весьма смело. Как позднее вспоминал постановщик одной из программ:
Посмотреть танцевальную программу в полном составе пришло бюро ЦК компартии Эстонии. Молча просидели весь вечер, все закончилось, а они продолжают сидеть и молчат. Я стою перед ними, тоже молчу. Наконец, самый главный говорит: «Если у вас возникнут проблемы, обращайтесь к нам, мы поможем». Я понял, что мы ведь им очень нужны — европейская витрина советской жизни, — но как-то специально помогать нам они боятся. И закрыть тоже боятся. Не мы их боимся, а они нас.
Прибалтийские республики были тогда своеобразными воротами в Европу. На фоне рабоче-крестьянской русской глубинки, платившей за все это великолепие, Таллин, Рига и Юрмала смотрелись как настоящие западные города — с почти западными развлечениями и паромом в капиталистический Хельсинки.
Советскому человеку соцлагерь казался абсолютной заграницей. В The New York Times в начале 70-х вышла статья о феномене советского туризма. В ней есть достаточно точные наблюдения:
Как ни странно, даже Прага и Варшава для многих из них являются «Западом», и даже в коммунистических Польше и Чехословакии они ощущают прикосновение к капитализму.
Один поляк, которому доводилось сопровождать русских в ходе 10-дневной и двухнедельной поездок по Польше, вспоминает: «Они приехали на больших, бело-зеленых автобусах, и зарегистрировались в отеле «Bristol» в Варшаве. Многие из них впервые в жизни покинули пределы СССР и были несколько ошеломлены этим новым опытом. Им казалось, что они попали «на Запад», в Европу. Французов или американцев не слишком впечатляет ассортимент наших магазинов, но только не русских. Они покупают обувь, итальянские пальто, — одним словом, все, что им по карману. Женщины покупают специи, ваниль, косметику.
Несмотря на тот восторг, который у них поначалу вызывают огни ночной Варшавы, сегодня русские — более искушенные и зажиточные туристы, чем несколько лет назад, и статные блондинки, каковые бывают в каждой группе, способны вызвать немалый интерес со стороны мужчин. Стоит отметить, что среди советских туристов есть одна группа, представители которой гораздо более дружелюбны и менее склонны держаться в жестких рамках. Это грузины. Они одеваются лучше других своих соотечественников, выглядят более уверенными в себе, и их представления о приятном времяпровождении практически полностью совпадают с западными. Их часто можно встретить на черных рынках Варшавы и других городов соцлагеря. Многие из них привозят разнообразные товары на продажу, например, икру, коньяк и фотокамеры; иногда они даже провозят с собой небольшое количество золота для совершения покупок.
Относительная изоляция, в которой турист пребывает на протяжении всей своей поездки, скорее всего, предохраняет его от резкой перемены взглядов на положение дел в других странах. С другой стороны, он видит, что жизнь в странах соцлагеря гораздо менее строгая и регламентированная, а потребительских товаров на прилавках гораздо больше и их ассортимент существенно шире.
Для гостя с Запада все обстоит с точностью до наоборот. Где русские видят свободу, он видит ограничения. «Для вас Варшава — это Варшава, — сказал как-то один гид американскому туристу. — Для русских же это — Париж».
Итоги
Поначалу народные демократии оставались вполне капиталистическими странами — национализации и коллективизации начались только в 1948-м, вместе с Холодной войной. Любопытное наблюдение привел в своих воспоминаниях Вольфганг Леонард, приехавший после войны из СССР. Он должен был стать частью новой элиты социалистической Германии, но через некоторое время сбежал в Югославию, сочтя местный социализм неправильным. Леонард вспоминал:
Наша политическая задача отнюдь не состояла в установлении социализма или поощрении социалистической тенденции в Германии. Напротив, это подлежало осуждению, и с этим следовало бороться как с опасной тенденцией… Политика, таким образом, состояла в том, чтобы отвергать все виды социалистических лозунгов, которые при тех условиях могли быть только чистой демагогией.
Мы получали весьма подробные инструкции о том, как отвечать на критику слева, которая может возникнуть в будущем. Как нам сообщили, то в одной, то в другой стране рабочий класс показывал склонность к такой тенденции. К примеру, в Болгарии имел место далеко идущий «левый уклон», который был преодолен лишь после прямого вмешательства Димитрова. Нам сказали, что с высокой вероятностью нам придется столкнуться с подобной тенденцией и в Германии — вплоть до предложений типа «пора теперь ввести социализм».
Один из видных европейских послевоенных троцкистов, Петер Шварц, недоумевал:
Важно упомянуть о том, что Коммунистическая Партия была единственной партией в послевоенной Германии, которая открыто призвала — я цитирую ее программу — к «совершенно свободному развитию частнопредпринимательской инициативы на основе частной собственности». Даже ХДС учла общественный настрой и заявила в первой послевоенной программе о том, что капитализм в Германии потерпел провал.
Жизнь в странах народной демократии была куда свободнее советской — там не знали дефицита, не так давила цензура, сохранилась многопартийность.
Знаменитая «Солидарность», которую принято представлять чуть ли не подпольной ячейкой, на деле имела статус официально зарегистрированного независимого (!) профсоюза — ее запретили только после ввода военного положения. В той же Польше свободно действовали националистические организации вроде Общества «Грюнвальд».
Свободный досуг, частная собственность и определенная мера рынка, никаких массовых репрессий и никакого железного занавеса — неудивительно, что Восточная Европа смогла десоветизироваться и вернуться к капитализму без видимого труда.
У такой необычной мягкости обычно жестоких красных есть несколько причин.
Во-первых, советские большевики были интернационалистами и как партия сформировались на ленинской платформе: «русская сволочь самая сволочная сволочь в мире!» Позднее это было официально закреплено на XII съезде РКП(б), где оформилась советская национальная политика.
Позиция «русских — бить, остальных — баловать» намертво въелась в большевиков и сидела в подсознании даже у более гуманного поколения номенклатуры.
Во-вторых, большую часть полномочий Москва все равно делегировала на места, где сидели чехи, поляки, венгры. Пламенными интернационалистами они не были — скорее наоборот. Для обезнационаленного русско-советского чиновника партия была всем. Для остальных аппаратчиков своим в первую очередь был народ, а Москва воспринималась как надсмотрщик.
Своим давали массу послаблений. Ровно такая же ситуация была и в советских национальных республиках, особенно на Кавказе, где стараниями местной национальной номенклатуры существовал совсем другой мир.
В-третьих, действовать жестоко было нельзя из-за начавшейся Холодной войны. Начнешь обижать восточных европейцев — вся мировая общественность немедленно возопит. Танки в Праге до сих пор воспринимаются прогрессивным человечеством как некий чудовищно тоталитарный акт — все ужаснулись, погибло 100 человек.
Тамбовские крестьяне, задушенные химоружием, никого не волновали. У маленьких чехов и литовцев имелись большие заступники на Западе, за них переживали. Русских некому было защитить ни за границей, ни внутри страны. Доходило до абсурда: на радио «Свобода» работали национальные программы для всех крупных национальностей СССР, кроме русских. Солженицын возмущался:
«Свобода» имеет 15 редакций на языках наций СССР, о работе их я не могу судить. Но 16-я радиостанция должна была бы быть русской. И так — называться. Но русскому народу отказано в том, что получают остальные нации. На радиостанции «Свобода» господствует ложная теория, что не может быть собственно русских передач, а лишь передачи «вообще для советского народа». Так с самого начала русские интересы и русские национальные чувства и сознание изживаются, подавляются, обречены на стирание. Из передач на русском языке создаётся бессмысленный «советский» гибрид, не удовлетворяющий никого. Из русской истории вычёркиваются многие события, крупные деятели и мыслители, не подходящие под либерально-демократическую трактовку. К суждению об отдельных моментах русской истории всегда охотнее привлекается не русский деятель, не русский учёный, а западный историк, хотя бы даже второстепенный, с поверхностными познаниями, или даже корреспондент.
Католики получают свои отдельные передачи из Ватикана (не глушатся), а также в литовской и украинской секциях; протестанты Прибалтики получают передачи на эстонском и латышском языках; мусульмане — в 5 национальных редакциях; есть еврейская религиозная еженедельная передача; баптисты, адвентисты, менониты беспрепятственно слушают передачи десятка миссионерских радиостанций, а православной такой нет ни одной.
