Первые дни Первой мировой

Евгений Политдруг для спецпроекта «Спутник Первой мировой»

sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой – sputnikipogrom.com/ww1 – спутник первой мировой –

августа исполнилось ровно сто лет со вступления России в Первую мировую войну. Войну, которая навсегда похоронила целую эпоху в истории Европы, Прекрасную эпоху. Войну, которая изменила облик Европы так, как не изменяла ни одна война. Войну, которая родила новую сверхдержаву и погубила несколько старых.

Ошибочно думать, что война была объявлена в один день всеми державами сразу. Это была цепная реакция, своеобразный эффект домино, когда каждая страна оказалась намертво связана с другой теми или иными обязательствами. 28 июля Австро-Венгрия объявила войну Сербии в ответ на отклонение изначально невыполнимого ультиматума, в ответ Россия начала мобилизацию своих войск, после чего Австро-Венгрия обратилась к Германии, которая потребовала прекратить мобилизацию, угрожая войной. Николай несколько раз предлагал Вильгельму различные варианты мирного разрешения ситуации, начиная от специально созванной для предотвращения войны конференции в Гааге и заканчивая честным словом, что войска не произведут ни одного выстрела, пока ситуацию можно спасти мирным путем. Однако Вильгельм был непреклонен и выставил ультиматум: либо прекращение мобилизации, либо война. На ответ давалось всего несколько часов (немцы давали свои ультиматумы на короткий срок, чтобы максимально снизить возможность дипломатического маневра). У такого поведения Германии были свои причины: немецкий план войны, известный также как план Шлиффена, предусматривал стремительный блицкриг во Франции, пока неповоротливая Россия будет мобилизовать свои войска на востоке, поэтому мобилизация в России рушила весь план.

1 августа немцы объявили войну России и на следующий день вышли к бельгийской границе, выдвинув бельгийцам ультиматум о пропуске немецких частей к французской границе. На ответ также давалось 12 часов, на следующий день немецкие войска вторглись на территорию Бельгии и объявили войну Франции, после чего британцы объявили войну Германии.

Так началась самая кровавая война в истории Европы (на тот момент). Объявление войны в каждой стране сопровождалось невероятной эйфорией. Никогда еще люди так радостно не встречали известий о начале боевых действий. Толпы людей выходили на площади, радостно размахивали шляпами и кидали в воздух чепчики. Как верно отметил Норман Стоун: «Еще ни одна война не начиналась при таком массовом непонимании ее природы и трагичности». Все политические партии, забыв прежние раздоры, объединялись вокруг сакральной фигуры императора/президента в праведном желании покарать обидчиков. Несговорчивых быстро устраняли.

Лидер французских социалистов Жан Жорес был известным антимилитаристом. За связи с немцами во Франции его презрительно именовали «герр Жорес». Когда стало понятно, что войны не избежать, французский президент сделал социалисту предложение, от которого нельзя было отказаться: забыть старые обиды и вместе работать на благо французской нации в час суровых испытаний. В ответ Жорес устроил сцену: «Я вам мобилизацию сорву, я вам всеобщую стачку трудящихся организую!» 31 июля, за два дня до вступления Франции в войну, Жорес был застрелен в парижском кафе средь бела дня. Убийцу сразу же поймали, а на послевоенном суде он был оправдан. Суд счел, что убийство герра Жореса было вкладом в итоговую победу Франции.

Немецкие социалисты сплотились вокруг кайзера, российская оппозиция в патриотическом порыве забыла о своей ненависти к монархии, даже буйные британские суфражистки агитировали женщин помогать святой Британии в борьбе с немецким милитаризмом и идти на заводы вместо мужей, ушедших на фронт.

Различные мемуары оставили немало свидетельств того, как в разных странах реагировали на объявление войны. Французский посол в России Палеолог так вспоминал этот день:

Сегодня в три часа дня я отправляюсь в Зимний дворец, откуда, согласно обычаю, император должен объявить манифест своему народу. Я — единственный иностранец, допущенный к этому торжеству, как представитель союзной державы. Зрелище великолепное. В громадном Георгиевском зале, который идет вдоль набережной Невы, собрано пять или шесть тысяч человек. Весь двор в торжественных одеждах, все офицеры гарнизона в походной форме. Посередине зала помещен престол и туда перенесли чудотворную икону Казанской Божьей Матери, которой на несколько часов лишен парадный храм на Невском проспекте. В 1812 году фельдмаршал князь Кутузов, отправляясь, чтобы нагнать армию в Смоленске, долго молился перед этой иконой.

После окончания молитв дворцовый священник читает манифест царя народу, — простое изложение событий, которые сделали войну неизбежной, красноречивый призыв к национальной энергии, прошение о помощи Всевышнего, и т. д. Затем император, приблизясь к престолу, поднимает правую руку над Евангелием, которое ему подносят. Он так серьезен и сосредоточен, как если бы собирался приобщиться Святых Тайн. Медленным голосом, подчеркивая каждое слово, он заявляет: „Офицеры моей гвардии, присутствующие здесь, я приветствую в вашем лице всю мою армию и благословляю ее. Я торжественно клянусь, что не заключу мира, пока останется хоть один враг на родной земле“. Громкое ура отвечает на это заявление, скопированное с клятвы, которую император Александр I произнес в 1812 году.

В течение приблизительно десяти минут во всем зале стоит неистовый шум, который вскоре усиливается криками толпы, собравшейся вдоль Невы. Внезапно, с обычной стремительностью, великий князь Николай, генералиссимус русских армий, бросается ко мне и целует, почти задавив меня. Тогда энтузиазм усиливается, раздаются крики: „Да здравствует Франция… Да здравствует Франция…“

Сквозь шум, приветствующий меня, я с трудом прокладываю себе путь позади монарха и пробираюсь к выходу. Наконец, я достигаю площади Зимнего Дворца, где теснится бесчисленная толпа с флагами, знаменами, иконами, портретами царя.

Император появляется на балконе. Мгновенно все опускаются на колени и поют русский гимн. В эту минуту, для этих тысяч людей, которые здесь повергнуты, царь действительно есть самодержец, отмеченный Богом, военный, политический и религиозный глава своего народа, неограниченный владыка душ и тел».

Во Франции война также была встречена всеобщим ликованием. Французский президент Пуанкаре вспоминал:

В эту среду, 5 августа, вся страна следовала только одному лозунгу: доверие! Словно по мановению волшебного жезла по всей стране был осуществлен священный союз (union sacrée), который я призвал из глубины своего сердца и окрестил в своем послании к парламенту. Германское объявление войны вызвало в нации великолепный патриотический порыв. Никогда во всей своей истории Франция не была столь прекрасной, как в эти часы, свидетелями которых нам дано было быть. Мобилизация, начавшаяся 2 августа, заканчивается уже сегодня, она прошла с такой дисциплиной, в таком порядке, с таким спокойствием, с таким подъемом, которые вызывают восхищение правительства и военных властей».

Историк также приводит воспоминания одного из офицеров о первом дне войны:

В 6 часов утра, даже не огласив воздух гудком, поезд медленно отошел от перрона. Неожиданно, словно пламя, вырвавшееся из дотоле тлевших углей, грянула „Марсельеза“, заглушив слова последних напутствий. Собравшаяся на перроне толпа хлынула за составом. Мы сгрудились у открытых окон, стараясь поймать последние обращенные на нас взгляды. Нас приветствовали на каждой станции, махали шляпами и платками из каждого придорожного домика. Женщины подбегали к самому поезду, забрасывая вагоны цветами и посылая воздушные поцелуи. Неслись возгласы: „Да здравствует Франция! Да здравствует армия!» Мы кричали в ответ: «До свидания! До скорой встречи!»

В Британии речь министра иностранных дел Грея в парламенте, где он объяснял необходимость вступления в войну, была встречена неистовыми аплодисментами:

Чтобы подать этот вопрос должным образом, Грей, умышленно не надеясь на собственное красноречие, воспользовался цитатой из громоподобной речи Гладстона, произнесенной в 1870 году:

„Могла бы Англия стоять в стороне и спокойно наблюдать за совершением гнуснейшего преступления, навеки запятнавшего позором страницы истории, и превратиться таким образом в соучастника в грехе?“ У Гладстона позаимствовал он и фразу, выражающую основную идею: Англия должна выступить „против чрезмерного расширения какой бы то ни было державы“.

Своими словами он сказал следующее: „Я прошу палату общин подумать, чем, с точки зрения британских интересов, мы рискуем. Если Франция будет поставлена на колени… если Бельгия падет… а затем Голландия и Дания… если в этот критический час мы откажемся от обязательств чести и интересов, вытекающих из договора о бельгийском нейтралитете… Я не могу поверить ни на минуту, что в конце этой войны, даже если бы мы и не приняли в ней участия, нам удалось бы исправить случившееся и предотвратить падение всей Западной Европы под давлением единственной господствующей державы… Мы и тогда потеряем, как мне кажется, наше доброе имя, уважение и репутацию в глазах всего мира, кроме того, мы окажемся перед лицом серьезнейших и тяжелейших экономических затруднений“.

Он поставил перед ними „проблемы и выбор“. Парламент, слушавший его с „напряженнейшим вниманием“ более полутора часов, разразился бурными аплодисментами, красноречиво говорившими об одобрении».

В Германии эйфория была столь сильной, что даже получила в историографии свое, отдельное название — «Августовское воодушевление». Иногда этот период единения немцев еще называют «дух 1914 года». Сам кайзер Вильгельм заявил: «Я не признаю больше никаких партий, для меня теперь существуют только немцы». Всеобщее ликование и единение завладело немцами. Газеты писали:

То, что пережила Германия в эти дни, — великое чудо самообновления, отбрасывания всего мелочного и чуждого, своего рода могущественное пробуждение национального характера. Об этой неделе августа будут говорить до тех пор, пока существует немецкий народ и звучит немецкая речь. Картины и голоса этой недели будут сопровождать жизнь всякого, кто был ее свидетелем. Предрассудки пали, заблуждения были рассеяны, люди, между которыми, казалось, пролегают Гималаи, признали друг в друге соотечественников».

Даже левая пресса восхищалась теми днями:

Мы все чувствуем это. Нечто невероятно страшное, но в то же время невероятно властное осуществляется на наших глазах. Понятия, которые мы считали незыблемыми, опрокидываются; потрясенный человек должен вновь осмысливать себя и общество. Грандиозное выступление всего народа увлекает за собой даже скептический дух; это великолепное зрелище, трагическое и благородное, захватывает нас. Мы переживаем мировую историю. Она пишется кровью и слезами: пугливо вступает беда и смерть готовится к новой жатве, наиболее обильной за последние столетия. Гений человечества в знак траура покрыл свою главу, и никто из нас не способен уклониться от величия этих дней и недель».

Известный своими левыми и пацифистскими взглядами писатель Цвейг признавал:

Правды ради надо признать, что в этом первом движении масс было нечто величественное, нечто захватывающее и даже соблазнительное, чему лишь с трудом можно было не поддаться. И несмотря на всю ненависть и отвращение к войне, мне не хотелось бы, чтобы из моей памяти ушли воспоминания об этих днях. Как никогда, тысячи и сотни тысяч людей чувствовали то, что им надлежало бы чувствовать скорее в мирное время: что они составляют единое целое».

Во всех странах на призывные пункты валом повалили добровольцы, вне зависимости от их политических убеждений. Почтеннейший немецкий социолог, автор «Протестантской этики и духа капитализма» Макс Вебер ужасно негодовал, что на призывном пункте его развернули из-за возраста (ему было 50!). Раздававший пощечины общественному вкусу Маяковский прибежал на призывной пункт с просьбой отправить его на фронт. Но его сочли неблагонадежным для фронта и отрядили создавать пропагандистские карикатуры.

Даже старый хулиган и анархист Петр Кропоткин забыл, что он хулиган и анархист, и писал:

При данных условиях всякий, кто чувствует в себе силы что-нибудь делать, и кому дорого то, что было лучшего в европейской цивилизации, и то, за что боролся рабочий Интернационал, может делать только одно — помогать Европе раздавить врага самых дорогих нам заветов: немецкий милитаризм и немецкий империализм».

Единение первого периода войны изумляло. Только что все вокруг шипело, булькало и переливалось всеми цветами радуги: социал-демократы, либералы, суфражистки, анархисты, а теперь все они единогласно поддерживали правительства своих стран.

Русская газета «Вестник Европы» писала в сентябре 1914 года:

Тысячи русскихъ путешественниковъ, застигнутыхъ войной заграницей и вернувшихся домой необычнымъ путемъ черезъ Финляндию,съ удивлениемъ и восторгомъ разсказываютъ о неожиданной теплойвстрече, которую всемъ имъ оказали хмурые финны. Приехавшие изъПольши, а также газетные известия изъ этихъ мест единодушно говорятъ о теплоте отношения къ России и о патриотическомъ воодушевленнии польскаго населения. Особенно ценно, что эта близость къРоссии сказалась въ первые дни войны, когда еще не появилосьзнаменитое воззвание верховнаго главнокомандующего, следовательно, предъ польскимъ населениемъ не было этой собственной, неожиданной и ныне осуществимой цели для борьбы съ австро-германскимъ натискомъ. Отзвуки одушевления немедленно проявились съпервыхъ же дней войны и въ малорусскомъ населении юго-западныхъгуберний. Нелицемернымъ было поведете евреевъ, организовавшихъпо городамъ патриотическия шествия, возсылавшихъ моленья въ синагогахъ о дарованиии победъ русскому оружию и жертвовавшихъ крупные суммы на помощь семействамъ воиновъ. Трогательны былиотклики на общегосударственную опасность кавказскихъ народностей,поволжскихъ магометанъ, прибалтийскихъ латышей и прочихъ разноплеменныхъ инородцевъ. Удивительны были первые дни и недели войны и темъ стихийнымъ взрывомъ гражданскихъ, общественныхъ, самоотверженныхъи добрыхъ чувствъ, которыя повсеместно по России выразились въбезчисленныхъ личныхъ пожертвованияхъ и общественныхъ ассигновкахъ, въ организации сборовъ, въ процентныхъ отчисленияхъ изъ жалованья и заработка, въ учреждении всяческихъ формъ общественнойпомощи семействамъ лицъ, ушедшихъ на войну. Жизнь, бросивъ наодну чашку весовъ ужасъ, кровь, стоны и стихийное, неотвратимоебезумие войны, для равновесия и утешения поспешила бросить надругую чашку такое же стихийное проявление человечности, жалости,доброты и отзывчивости людей».

Французский посол Палеолог также свидетельствовал о всеобщем единении в России:

Один из моих осведомителей, Б., который вращается среди прогрессивных кругов, говорит мне: — В этот момент нечего опасаться никакой забастовки, никаких беспорядков. Национальный порыв слишком силен… Да и руководители социалистических партий на всех заводах проповедовали покорность военному долгу; к тому же они убеждены, что эта война приведет к торжеству пролетариата.
— Торжество пролетариата… даже в случае победы?
— Да, потому что война заставит слиться все социальные классы; она приблизит крестьянина к рабочему и студенту; она лишний раз выведет на свет нечестность нашей бюрократии, что заставит правительство считаться с общественным мнением; она введет, наконец, в дворянскую офицерскую касту свободомыслящий и даже демократический элемент офицеров запаса. Этот элемент уже сыграл большую политическую роль во время войны в Маньчжурии… Без него военные мятежи 1905 года не были бы возможны.

— Сначала мы будем победителями… Потом мы увидим.

Председатель Думы, Михаил Владимирович Родзянко, также говорит со мной в самом успокоительном тоне… для настоящего времени:

— Война, — говорит он, — внезапно положила конец всем нашим внутренним раздорам. Во всех думских партиях помышляют только о войне с Германией.

Русский народ не испытывал подобного патриотического подъема с 1812 года».

О похожих настроениях в самой Франции свидетельствовал президент республики Пуанкаре:

Пока что все идет так, как только можно желать. В печати ни одного диссонанса. Объявлено осадное положение, введена цензура. Однако в атмосфере всеобщего энтузиазма ни одна из этих исключительных мер не является действительно необходимой для обеспечения единства в общественном мнении всей нации. Министры без особых усилий дают живой пример согласия, они забыли, что вчера почти все они были моими политическими противниками, они выражают мне горячую преданность, министры, стоящие во главе самых важных ведомств, посещают меня в моем рабочем кабинете несколько раз в день, кроме того, мы решили ежедневно собираться под моим председательством в совете министров или в совете национальной обороны. На этих собраниях с полнейшим доверием друг к другу мы рассматриваем бесчисленные вопросы, которые ежечасно встают перед нами как за границей, так и внутри страны».

Восхитительные метаморфозы произошли и с суфражистками. Их лидер, мадам Панкхерст, еще в первые дни войны по инерции провозглашала, что война стала карой проклятым мужикам за то, что они создали свою варварскую цивилизацию подчинения женщин, которая должна быть разрушена, а уже спустя неделю стояла по стойке смирно на сцене нью-йоркского Карнеги-холла и объясняла соратницам новые инструкции:

Наша точка зрения состоит в том, что сами основы нашего движения за свободу женщин находятся под угрозой. Наша точка зрения в том, что, если наша страна не победит, ценность британского гражданства будет значительно снижена, если не уничтожена совсем. Мы хотим видеть мощь нашей страны сохраненной, так как мы верим, что эта мощь все больше и больше употребляется во благо всего мира. В душе милитантки сильная любовь к стране несомненна. Главной причиной нашей борьбы за право голоса было наше желание получить власть для помощи в создании британской цивилизации».

Эта война стала также и войной интеллигенции, которую не взяли на фронт, но которая вела войну на страницах манифестов и воззваний друг с другом. Первый период войны отмечен появлением значительного числа воззваний интеллигентов одной страны, направленных интеллигентам другой. Немцы сразу же оказались в осадном положении, полностью испортив себе имидж буквально в первые несколько дней войны. Немецкие войска без объявления войны вторглись в маленькую Бельгию, сметая все на своем пути. Вместо того, чтобы сдаться, игрушечная бельгийская армия оказала сопротивление, которое довольно быстро было сломлено. Немцы вошли в старый бельгийский городок Левен, сохранивший огромное количество примеров средневековой архитектуры и одну из лучших европейских библиотек. Однако в один из дней немцев в городе обстреляли. Немцы объявили, что в городе действуют банды священников, вырезающих благородным немецким солдатам языки, а также банды озверевших бельгиек, выкалывающих раненым немцам глаза. Немцы в свойственной исключительно им манере решили нехороших горожан воспитать, расстреляв несколько мирных жителей и постановив разрушить город из артиллерии в наказание за вероломство бельгийцев.

Естественно, разрушение Левена вызвало соответствующую реакцию во всем мире и значительно убавило число немецких симпатизантов. Глупых немцев после этого всю войну гоняли на пропагандистских фронтах и в хвост, и в гриву. Проделки немцев в Бельгии были названы «Изнасилованием Бельгии» (The Rape of Belgium), а плакаты, на которых немецкий зверочеловек тащит хрупкую девушку за руку с подписью «Помни Бельгию», расходились миллионными тиражами. Сами немцы изображались в пропаганде исключительно варварами, гуннами, зверочеловеками и ордами аттил, желающих разрушать все прекрасное.

Первыми войну манифестов начали английские интеллигенты, опубликовавшие манифест «Судьба и долг Британии»:

Мы, нижеподписавшиеся писатели, несмотря на разность своих социальных и политических взглядов, несмотря на то, что некоторые из нас известны как сторонники миролюбия в отношениях с Германией, а многие из нас — как убежденные сторонники мира между государствами, в настоящий момент единодушны в убеждении, что отказ от участия в начавшейся войне стал бы для Великобритании позором… Договор с Бельгией делает долг Великобритании очевидным, однако многие из нас считают, что если бы Бельгия и не была вовлечена, мы все равно не смогли бы оставаться в стороне и наблюдать за тем, как принуждают к войне и разоряют Францию.
Допустить разрушение Франции было бы преступлением против свободы и цивилизации. Даже те из нас, кто не поддерживает в целом политику континентальных союзов, отказываются быть свидетелями тому, как в результате запрещенных ударов и нарушения договоров Франция терпит поражение.
Разнообразные официальные и полуофициальные апологеты Германии признают сейчас, что эта страна нарушила свои обязательства, подробно и почти с гордостью останавливаются на «методах устрашения», которые она выбирает для террора в Бельгии. Однако они находят этому странное и неожиданное оправдание: превосходство немецкой культуры и цивилизации над прочими так велико, что все шаги, предпринятые ею, чтобы утвердить его, более чем справедливы; цель Германии быть главенствующей силой в Европе так очевидна, что на Германию не могут быть распространены обычные нормы морали, и действия ее могут быть оценены как добрые или дурные лишь в зависимости от того, насколько они способствуют или вредят достижению этой цели.
Такие взгляды, внушенные нынешнему поколению немцев многими прославленными историками и наставниками, кажутся нам одновременно и опасными, и безумными. У многих из нас есть близкие друзья в Германии, многие испытывают к немецкой культуре глубочайшие уважение и благодарность, однако мы не можем признать за какой бы то ни было нацией права использовать грубую силу с тем, чтобы навязать свою культуру другим народам. Равно как не можем признать, что железо военной бюрократии Пруссии представляет более высокую форму человеческого общества, чем свободные конституции Западной Европы.
По названным и прочим причинам мы, нижеподписавшиеся, чувствуем себя обязанными оказать абсолютную поддержку действиям союзников с чувством полной правоты и глубоким пониманием их спасительной важности для мирового будущего».

Воззвание подписали почти все знаменитые британские писатели: от Джерома Джерома до Уэллса и Конан-Дойля.

Следующими выступили русские интеллигенты, опубликовав в «Русских ведомостях» манифест под названием «По поводу войны»:

То, чему долго отказывались верить сердце и разум, стало, к великому стыду за человека, непреложным: каждый новый день приносит новые страшные доказательства жестокостей и вандализма, творимых германцами, в той кровавой брани народов, свидетелями которой суждено нам быть, в том братоубийстве, что безумно вызвано самими же германцами ради несбыточной надежды владычествовать в мире насилием, возлагая на весы мирового правосудия только меч. Мнится, что, забыв свое славное прошлое, возвращается Германия к алтарям тех жестоких национальных богов, для победы над которыми воплощался на земли Единый Милосердный Бог. Войска же ее как бы взяли на себя низкую обязанность напомнить человечеству, что еще жив и силен древний зверь в человеке, что даже народы, идущие во главе цивилизующихся народов, легко могут, дав свободу злой воле, уподобиться своим пращурам, тем полунагим полчищам, что пятнадцать веков тому назад раздавили своей тяжкой пятой античное наследие: как некогда, снова гибнут в пожарищах драгоценные создания искусства, храмы и книгохранилища, сметаются с лица земли целые города и селения, кровью текут реки, по грудам трупов шагают одичавшие люди; и те, из уст которых так тяжко вырывается клич в честь своего преступного повелителя, чинят, одолевая, несказанные мучительства и бесчестие над беззащитными, над стариками и женщинами, над пленными и ранеными. Пусть же впишутся в Книгу Судеб злодеяния эти неизгладимыми письменами. И да внушат они нам только одно страстное желание вырвать из варварских рук оружие, навсегда лишить Германию той грубой мощи, на достижение которой устремила она все свои помыслы. Уже прорастает широко брошенное ее рукой семя национальной гордыни и ненависти; пламенем может перекинуться ожесточение к другим народам. И громко раздадутся тогда голоса ослепленных гневом, — голоса требующих мести и отрекающихся даже от всего великого и прекрасного, что было создано гением Германии на радость и достояние всего человечества. Но заставим себя помнить гибельность таких путей: ибо тот черный грех, которым покрыла себя Германия, обнажая меч, и то зверское, что дозволила она себе в опьянении борьбы, есть неизбежное следствие мрака, в который добровольно вступила она, ныне поощряемая даже своими поэтами, учеными, вождями общественными и политическими».

Автором манифеста был Бунин. Свои подписи под ним оставили Станиславский, Шаляпин, Вахтангов, Струве и даже подлец Горький.

В ответ немцы опубликовали «Манифест 93-х», который стал ярчайшим примером немецкой непрошибаемости и самодовольства:

Неправда, что Германия повинна в этой войне. Её не желал ни народ, ни правительство, ни кайзер. С немецкой стороны было сделано все, что только можно было сделать, чтобы её предотвратить. Мир имеет к тому документальные доказательства. Достаточно часто Вильгельм II за 26 лет своего правления проявлял себя как блюститель всеобщего мира, очень часто это отмечали сами враги наши. Да, этот самый кайзер, которого они теперь осмеливаются представлять каким-то Аттилой, в течение десятилетий подвергался их же насмешкам за свое непоколебимое миролюбие. И только когда давно подстерегавшие на границах враждебные силы с трех сторон накинулись на наш народ, — только тогда встал он, как один. Неправда, что мы нагло нарушили нейтралитет Бельгии. Доказано, что Франция и Англия сговорились об этом нарушении. Доказано, что Бельгия на это согласилась. Было бы самоуничтожением не предупредить их в этом.
Неправда, что наши солдаты посягнули на жизнь хотя бы одного бельгийского гражданина и его имущество, если это не диктовалось самой крайней необходимостью. Ибо постоянно и беспрерывно, несмотря на всяческие призывы, население обстреливало их из засады, увечило раненых, убивало врачей при выполнении их человеколюбивого долга. Нет подлее лжи, чем замалчивание предательства этих злодеев с тем, чтобы справедливое наказание, ими понесенное, вменить в преступление немцам.
Неправда, что наши войска зверски свирепствовали в Лувене. Против бешеных обывателей, которые коварно нападали на них в квартирах, они с тяжелым сердцем были вынуждены в возмездие применить обстрел части города. Большая часть Лувена уцелела. Знаменитая ратуша стоит цела и невредима. Наши солдаты самоотверженно охраняли её от огня. Каждый немец будет оплакивать все произведения искусства, которые уже разрушены, как и те произведения искусства, которые ещё должны будут быть разрушены. Однако насколько мы не согласны признать чье бы то ни было превосходство над нами в любви к искусству, настолько же мы отказываемся купить сохранение произведения искусства ценой немецкого поражения.
Неправда, что наше военное руководство пренебрегало законами международного права. Ему несвойственна безудержная жестокость. А между тем на востоке земля наполняется кровью женщин и детей, убиваемых русскими ордами, а на западе пули «дум-дум» разрывают грудь наших воинов. Выступать защитниками европейской цивилизации меньше всего имеют право те, которые объединились с русскими и сербами и дают всему миру позорное зрелище натравливания монголов и негров на белую расу.
Неправда, что война против нашего так называемого милитаризма не есть также война против нашей культуры, как лицемерно утверждают наши враги. Без немецкого милитаризма немецкая культура была бы давным-давно уничтожена в самом зачатке. Германский милитаризм является производным германской культуры, и он родился в стране, которая, как ни одна другая страна в мире, подвергалась в течение столетий разбойничьим набегам. Немецкое войско и немецкий народ едины. Это сознание связывает сегодня 70 миллионов немцев без различия образования, положения и партийности».

Под манифестом подписался абсолютно весь цвет немецкой мысли. Не просто какие-то писатели, но множество выдающихся ученых, весь цвет немецкой науки и культуры: нобелевские лауреаты Эрлих, Эйкен, Фишер, Рентген, Планк, знаменитый архитектор Хофман и т.д.

Так почему же европейцы с такой радостью встретили свою погибель? Почему обыватели и интеллектуалы во всех странах искренне радовались войне? Этому есть несколько причин. Европейцы прожили период Belle Époque: прекрасной эпохи, когда более 40 лет в Центральной Европе не было войн и серьезных бедствий. Эпохи, ознаменовавшейся невиданным расцветом культуры, науки, научно-технического прогресса и общественной жизни. Выросло уже несколько поколений, которые не знали войны. Да никто и не понимал, что изменилось само лицо войны. Что новые войны означают многомесячные сидения в окопах, ядовитые газы и забеги на вражеские пулеметы через колючую проволоку, а не славные войны старых времен — с двумя-тремя локальными стычками и одним генеральным сражением. Абсолютно никто не ожидал, что война продлится четыре с половиной года, военные планы всех держав предусматривали разгром противника за месяц-полтора, и первые уезжавшие на фронт добровольцы искренне надеялись к осени вернуться домой.

По злой иронии судьбы единственная страна, противившаяся вступлению в войну (только в США проходили антивоенные манифестации), сполна получила от нее все. Именно США стали новым мировым гегемоном, именно там после войны началась эпоха процветания, шальных денег и джаза. Пока на головы американцев лился золотой поток, по разрушенной Европе ползали потерянные поколения ремарков и олдингтонов с перебитыми ногами.

Но все это в будущем. Еще нет гиперинфляции и чудовищных эпидемий, нет послевоенной разрухи, бедности и унижений. Пока Европа радостно встречает Рагнарек, думая, что это всего лишь еще одна приятная прогулка за славой.

Если вам понравился этот материал, пожалуйста, поблагодарите «Спутник и Погром»

Твитнуть