«И небывалое бывает!» — любил говорить Петр Великий, устраивая новое, немыслимое преобразование. На наших глазах из пепла и сырой могильной земли возрождается Историческая Россия, навсегда, казалось бы, похороненная в черном 1917-ом году. Все больше и больше появляется русских людей, которые ведут себя так, как будто 70-ти лет Советской Власти не было вовсе, которые будто бы заснули 100 лет назад в потаенных криогенных гробницах, а сейчас проснулись и, щурясь от солнечного света, выбираются в странную постсоветскую реальность. Навсегда сгинувшая страна все больше и больше проявляется в отдельных людях, которые не могли быть порождены советской реальностью. Я приведу лишь три самых ярких примера: у нас появился первый русский философ — Галковский, у нас появились первые русские инженерные гении — братья Дуровы, у нас появился первый русский офицер — Стрелков.
Их мощь чудовищна: Галковский придумал набирающий силу русский дискурс 20-ых годов XXI века, саму смысловую реальность следующего десятилетия, Дуровы раз за разом создают конкурентов американским информационным монополиям, высмеивая непобедимую Кремниевую долину, а Стрелков с группой добровольцев чуть ли не в одиночку разрушает постмодернистское государство Украина, принося в норки договорных хоббитов огонь и железо. Восторженно и страшно представлять, что будет, когда счет Первых Русских пойдет на сотни, а потом — на тысячи, и что случится, когда Россия проявит себя в полной силе, сменив, наконец, эту бледную посмертную тень СССР.
Излишне говорить, что всех Первых Русских одинаково ненавидит современное постсоветское общество и — особенно — его интеллектуальный класс, поскольку они самой своей жизнью показывают, что можно жить иначе, что можно жить по-русски, не воспринимая карнавальную РФию и продукты ее жизнедеятельности всерьез. Самим своим существованием Первые Русские обращают все достижения, награды и титулы эрефийцев в собачьи медали африканских царьков, показывая, что советские и дети их эрефийцы — самозванцы, заживающие чужой русский век.
Особенно, конечно, многонациональные россияне ненавидят Стрелкова — мне доставляет неизъяснимое удовольствие читать упреки ему от как бы интеллигенции: «книжный мальчик», «мечтатель», «реконструктор», «сошедший с ума фантазер». Это ведь невероятно прекрасно, когда люди, претендовавшие на некую интеллектуальность, в качестве упрека выдают «книжный мальчик» (в переводе на русский: «А хули он очки нацепил?») — претензию абсолютно гопническую, претензию бедных детей рабочих окраин, у которых вместо Пушкина и Дюма были «Яга» и клей «Момент». И вдвойне прекрасно, когда этой яростью к «интеллигентным детям» исходят всевозможные завсегдатаи жан-жаков, упрекая в оторванности от реальной жизни человека, прошедшего ЧЕТЫРЕ ВОЙНЫ. Фантазер. Мечтатель. Сумасшедший интеллигент. То ли дело мы — мозг советской нации, учившие жизнь не по книжкам, но по винным картам.
Сам характер претензии «Ты чо тут, самый умный типа?» показывает, что многонациональная интеллигенция ощущает себя самозванцами, гопарями, сменившими спортивные костюмы на пиджаки, а затем случайно увидевшими настоящего интеллигента и ставшие его за настоящую интеллигентность ругать, стараясь опорочить, заболтать, убрать с глаз долой. Стрелков для многонационалов невыносим: он умный, он начитанный, он с высшим историческим образованием, всегда трезвый, всегда холодный, всегда учтивый, полная противоположность пьяному асоциальному советскому говну, непредставимому без бутылки вина и грязных сплетен (характерно, что, когда приложение «Secret» запустили в РФ, эрефийские интеллигенты превратили его в высокотехнологичный аналог одесской коммунальной кухни, что повергло в шок американских разработчиков).
Кроме того, Стрелков — националист, для которого многонациональные жанжаки, «бегущие из России друзья Маши Гессен» — просто чужие люди, с которыми невозможна содержательная коммуникация. Дагестанцы. И все заплачки пьяных дагестанцев «Россия для всех» настолько его не волнуют, насколько они не волновали дореволюционных русских интеллигентов. Как это сформулировал Розанов в ответ на вопрос о том, читал ли он Карла Маркса: «Я в микве не моюсь и мацу не ем».
И это катастрофа. Потому что, хряпнув портвешка, ты пытаешься объяснить про прекрасный украинский народ, прекрасный украинский язык, дружбу народов, негра Пушкина, а тебе в ответ «Мы объединены ненавистью к Украине и общностью русского языка и культуры» — и всё, никакой диалог тут невозможен. Пальцы сами сжимаются от бессильной ненависти, и ведь даже не убьешь русского гада, он сам кого хочешь убьет. И гопником не выставишь — наоборот, он тебя гопником выставляет. Остается только медленно сходить с ума, медленно развоплощаться в присутствии настоящего русского интеллигента и из последних сил хрипеть про «книжного мальчика». У которого все страницы в книжке написаны кровью. Его собственной.
Хуже того: не меньше многонациональных интеллигентов Стрелкова ненавидят государственные просоветские интеллигенты. Ненавидят его за открытое насмешливое презрение свободного и сильного человека к унылому путинскому цирку, в котором советские государственники который год ходят колесом. «Хитрый план Путина, учетверение ВВП, коварные козни Госдепа». И еще Стрелкова ненавидят за то, что он, как и положено настоящему русскому офицеру, любит и умеет воевать. После 22 июня 1941 года весь Советский Союз воспитывался на мантре «Лишь бы не было войны!», советские элиты и советский народ жили с чудовищной психологической травмой, что рано или поздно 22 июня повторится, и вновь рухнут границы, и рухнет герметичный советский мир, в который снова прорвется черная злая смерть, не ставящая ни во что выдуманные иерархии и выдуманных вождей. Лишь бы не было войны, что угодно, как угодно, лишь бы не война, лишь бы не новое свидание с черной злой смертью.
А Стрелков и есть та самая злая черная смерть. Стрелков и есть типичный офицер военно-аристократической Российской империи, для которого война не ужас, не «враги сожгли родную хату», а праздник, а выход из стазиса, из сна наяву в настоящую жизнь. Для которого война, как и для всего европейского офицерства, выросшего из аристократии, — естественная среда обитания, исполнение предназначения, желанный миг пробуждения. Который так любит войну, что, когда настоящей войны не было, он переодевался офицером и хотя бы в войну играл. «Еще! Еще!»
Который так похож на ненавидимых советскими… американцев. Народ, за XX век полюбивший войну, научившийся войне и породивший целую касту профессиональных офицеров, считающих сам образ мыслей «лишь бы не было войны» позорным. Стрелков не похож на советских генералов с нежными бабьими лицами, две трети из которых заболели, узнав о необходимости разрабатывать план кампании в Чечне, но ужасно похож на высушенных, выветренных американцев, для которых нет мира — есть лишь промежуток между двумя войнами. Стрелков — тот самый «агрессивный блок НАТО», то самое «нападение без объявления войны», тот самый «захватнический царский империализм», порождение Русского Мира, непрерывно воевавшего десятилетиями, символ армии, где рассказывают анекдоты не про пьяных прапорщиков, а про отрезанные чеченские уши.
Стрелков страшен и страшна его добровольческая армия, которая считает, что национальное унижение хуже, чем война, и потому война предпочтительнее. Страшны окружающие его люди, у которых солдатские матери не обивают пороги военкоматов с просьбами «забрать наших мальчиков», но дают сыновьям благословение на битву. Страшны окружающие его священники, под обстрелом исповедующие и причащающие солдат. Страшны оставшиеся мирные жители, с глухим железным фатализмом несущие последнюю банку домашних закаток стоящим на блокпостах солдатам. Страшен Славянск, в котором на место каждого убитого бойца встают двое новых с мертвыми от ледяной ненависти глазами, страшнее Славянска только мысль, что Стрелков прорвет кольцо окружения — и тогда воспитанная им русская армия разольется по всему Донбассу, по всей Украине, по всей России.
Тогда русские будут везде, тогда миллионы постсоветских лунатиков, зомби, дремлющих в лунном свете телеэкранов и видящих сны о кредитах и айфонах, проснутся и вспомнят себя, морок схлынет и на месте многонациональных евразийских клоунов возревет самый страшный и беспощадный народ европейского континента, который любит и умеет воевать. И который на примере Славянска увидел, что весь миропорядок, все эти укростаны и казахины не стоят ничего. Что всё, что мы принимали за реальность, — лишь политтехнологическое спецэффекты, закулисные договоренности, а не законы физики.
Этого боятся. Боятся в Киеве, боятся в Кремле, боятся в Берлине, в Париже, в Вашингтоне. Русских не должно быть. Должны быть советские. Постсоветские. Их назначили, определили жить за русских, дышать русским воздухом, жить в русских домах, пить русское вино, заскорузлыми от пересчета денег пальцами небрежно листать страницы русской литературы. У них так хорошо получалось, что они и правда поверили сами себе, почти перестали быть актерами, почти забыли о своем самозванстве, — и тут вдруг Галковский с его черной текстовой яростью, и тут вдруг Дуров с его горькими обвинениями и горьким презрением, и тут вдруг Стрелков с кубками крови иностранных наемников, которые он пьет до дна и просит еще.
Русские теперь не в опасности. Русские теперь и есть опасность.
Привыкайте.
