Если вы собираетесь стать сумасшедшим, договоритесь, чтобы кто-то платил вам — в противном случае вас просто упрячут.
— Хантер Стоктон Томпсон
Ласточка — птица с богатой мифологической историей и глубоким символизмом. Она — к дождю. Она — посредница между мирами живых и мёртвых. Иногда — а именно к «иногда» и относится описываемый мной случай — она — предвестница перемен. Впрочем, сегодня я буду говорить о совершенно конкретной, исторической ласточке, ставшей провозвестницей глобальных изменений в мире медиа. Она первой ухватила журналистику эмоций за хвост — задолго до того, как из тучи упала первая капля.
Как это часто бывает с ласточками, конкретно эта птица не планировала входить в историю и толкать камень, который в конце концов вызвал лавину изменений в способах передачи информации и начал революцию медиа, продолжающуюся по сей день. Наша ласточка родилась в Луисвилле, штат Кентукки Соединённых Штатов Америки, в 1937 году. Через пару десятков лет с момента её рождения всеми узнаваемый образ конкретно этой гордой птицы уже полностью сложился: она пила виски, курила Dunhill, ругалась как сапожник и нарушала все писаные и неписаные законы США, хотя Конституцию знала назубок.
Ласточку звали Хантер Томпсон.
Саундтрек статьи — New Speedway Boogie авторства Grateful Dead, одна из любимейших песен Томпсона, символ 60-х
Ласточки бывают разными. Некоторые понимают свою роль в истории, осознают, что раньше других нащупали бьющуюся жилку Прогресса, и становятся пророками — теми, кем они на самом деле и являются. А некоторые… как Хантер, проводят свою жизнь в постоянной гонке, боли, наркотиках и умопомрачительной по своей скандальности газетной прозе. Им не поклоняются — их сила состоит в том, что они как все, но одновременно на границе общества, на самом переднем его краю, вместе с проститутками, наркоманами, трансгендерами и маргиналами — теми, кто опасно меняют само понятие нормы, определяющей жизнь людей.
В мифах всегда есть подобные персонажи — их зовут трикстерами. Леви-Стросс определял их как невозможных персонажей — тех, кто совмещает в себе несовместимое. Трикстер всегда безумен, фатален, умопомрачающе быстр и не склонен к долгой и нудной литературной рефлексии. Он всегда на краю — как раз потому, что объединяет в себе то, что этот край составляет — Небо и Землю, Огонь и Воду, Мужчину и Женщину. В конечном счете, все мифологические трикстеры — трансгендеры. Гермес — отец Гермафродита, Локи, зачавший и выносивший жеребца Слейпнира, даже Один — и тот был замечен в отправлении женских магических обрядов.
Трикстеры — истинные архитекторы мифа. Они юлят, крутятся, создают центробежное движение вокруг Героя, бросая ему вызовы и раз за разом заставляя преодолевать всевозможные препятствия. Они несутся, бегут и не думают — слишком для этого быстр их бег. Они бегут за границу нормального и очевидного, им хочется подражать и на них хочется быть похожими. Кто, в конце концов, хочет быть старым, нудным, упорядоченным и омерзительно моральным Героем? Разве образ хаотичного, постоянно смеющегося и меняющегося Трикстера не является более привлекательным?
Вряд ли Хантер думал, что станет культовой фигурой не только для движения кислотной революции, но и для традиционной журналистики в целом. Во всей его жизни был надрыв, граничивший одновременно с абсолютным стилем и с безвкусицей. Этому хотелось и хочется подражать. Но любой, кто пытается подражать… он никогда не станет тем, кто стал для него примером. Иметь пример — это значит иметь перед собой проторенную дорогу. Настоящая красота же возможна только тогда, когда никакой дороги перед тобой нет — только жгучее солнце, грязь и задрипанные бары Кентукки.
Хантер начинал именно так. Без дороги, направления и цели. Его путь сложно описать хотя бы потому, что трикстеры не предназначены для метанарративов — длинных повествований о Героях, ушедших вместе с эпохой модерна. Трикстеры вспыхивают в отдельном событии, а затем исчезают, оставляя вопросы, на которые другие персонажи мифа ищут ответы. Обычный биографический подход здесь бесполезен и не нужен — поэтому главным сюжетным ходом в этом тексте будет прерывность. В конце концов, я ведь не собираюсь рассказывать здесь о жизни одного из самых жёстких, мощных и правдивых журналистов конца предыдущего столетия!
1958 год. После своего увольнения из ВВС США, откуда его вытурили за скандальные статьи о жизни авиабазы, на которой тот служил, отсылаемые в «гражданские» газеты, Хантер устроился работать спортивным редактором в газету Jersey Shore Herald. Та выпускалась в забытом богом месте — шахтёрском городке Джерси Шор в Пенсильвании. Накануне Рождества Томпсон пригласил дочь одного из своих коллег на свидание, и тот одолжил им машину, на которой Томпсон вскоре заехал в болото. Хантеру пришлось пройти пару-тройку миль до ближайшего обитаемого жилища, в половину третьего ночи достучаться до живущего там фермера, уговорить его надеть дождевик, завести свой трактор и помочь тому вытащить машину из грязи. Машину вытащили, оторвав правую дверцу. На следующий день разъярённый отец девушки ворвался в редакцию Jersey Shore Herald, заставив Хантера быстро накинуть плащ и умотать в Нью-Йорк.
Что интересного в этом эпизоде? То, что Хантер написал об этом. Кислотная смесь из страсти, жажды приключений и здорового нахальства, бурлившая в Томпсоне, заставляла мир вокруг него постоянно подбрасывать темы для сюжетов. Ему не нужно было рыскать по миру в поисках вдохновения или скандалов — он сам был скандалом. Генерируя вокруг себя репутацию журналиста-за-гранью, он привлекал внимание к своим текстам самим фактом их написания.
Итак, Хантер писал о чём угодно, превращая любое обстоятельство в приключение, которое предлагал читателю пережить вместе с ним.
Ему не нужно было этого скрывать:
«Я высадил Марию около тату-салона перед самой полуночью. На улице места для парковки нигде не было, поэтому я заслал ее внутрь, а сам отыскал пятачок на тротуаре перед совершенно неосвещенным зданием.
Почему бы и нет, рассудил я. Черная машина, темный тротуар, на улице — ни души, если не считать свихнувшихся китайских подростков… а репортаж нам, на самом деле, ой как нужен. Неделя оказалась слишком длинной и быстрой, чтобы позволить себе роскошь мудрого и взвешенного осмысления. Я читал лекции что-то вроде 166 часов без перерыва — о морали, хороших манерах и политике, это помимо наркотиков и насилия. Я слишком долго бодрствовал. Мы засекли тату-салон „Машина Картинок“ по Желтым Страницам лишь за час до его закрытия. Пора было сдавать репортаж».
Так начинается одна из статей Хантера в его сборнике — «Поколении Свиней». Сама статья называется Saturday Night in the City и рассказывает о… поиске сюжета для текста, который сдавать надо прямо сейчас, в отсутствие каких-либо идей и обстоятельств, позволяющих состряпать новость из окружающих журналиста событий. Беспечность? Да, несомненно. Осознанный выбор подхода? И это тоже.
Ещё один фрагмент из ещё одного ходового текста:
«Поздним пятничным вечером мы со Стэдманом вышли на балкон пресс-комнаты, и я попытался описать различие между тем, что мы видели сегодня и тем, что будет происходить завтра. Я был на дерби впервые за десять лет, но до этого, когда я жил в Луисвилле, я вынужден был ходить сюда каждый год. Теперь, стоя на балконе, я указал на большой луг, окружавший ипподром.
— Все это, — сказал я, — будет запружено людьми; около пятидесяти тысяч, и большинство будут в щепки пьяны. Это фантастическое зрелище — тысячи людей будут падать в обморок, кричать, долбиться, топтать друг друга и драться разбитыми бутылками из-под виски. Нам придется провести снаружи немного времени, но там сложно передвигаться, слишком много тел.
— А снаружи безопасно? Мы вообще вернемся?
— Конечно, — сказал я. — Только нам придется быть начеку, чтобы не наступить на чей-нибудь живот и не влезть в драку».
Это задумывалось редактором, отправлявшим Томпсона на дерби в Кентукки, как спортивный репортаж. Хантер сделал из этого однодневную летопись человеческого порока, азарта и насилия, наблюдаемую глазами автора, который непосредственно в этом насилии участие принимает. Именно с «Дерби в Кентукки упадочно и порочно» и началась гонзо-журналистика. Журналистика, в которой совершенно неважно, что происходит с автором текста — важно то, что вы можете посмотреть на мир его глазами. Включиться в его собственный, абсолютно интимный персональный миф.
Журналистика эмоций, начавшаяся с гонзо, стала синтезом журналистик фактов и медиа. Она более правдива, чем свои предшественницы: журналист фактов маскирует своё видение реальности, заявляя о том, что передаёт объективную истину. Журналист медиа отказывается от самого понятия истины и конструирует вторую, медийную реальность, чтобы повлиять на мир вне её.
Журналистика эмоций же закуривает, а закончив спорить с официантом насчёт запрета курения в помещении, говорит вам:
— Это моя личная точка зрения. Я так видел. Я зол. И я предлагаю вам пережить эту злость вместе со мной, перепробовать все наркотики, которые в своё время перепробовал я, вдохнуть запах гари, текущий по районам боевых действий, а затем ответить на простой вопрос, который я вам задам.
— Какой?
— Остались ли вы спокойны после того, что я вам рассказал?
Журналистика эмоций — следующий шаг в вековой схватке человеческой индивидуальности и медиа. Сначала вам предлагают увидеть мир таким, каким он, по мнению журналиста, является. Вы можете пойти и проверить то, что вы прочитали в газете — ведь газеты не могут покрыть расстояний, которые покрывает телевидение. Затем Франклин Делано Рузвельт садится у камина и начинает рассказывать вам, как обстоят дела в стране на самом деле. Вы уже не можете спорить с ним, как с равным — ему виднее, он находится в самой середине информационно-технической сети, покрывающей всю страну и не оставляющей вам шанса на личную проверку. Ваша личность вообще никак не затрагивается — вам предоставляется сухая, выхолощенная информация, которой вы вольны верить или не верить.
Затем из-за поворота выходит Хантер Томпсон и предлагает вам «buy the ticket, take the ride» — отправиться с ним в приключение. Испытать те эмоции, которые испытывал он.
И вот это уже гораздо страшнее. Эмоции, передаваемые журналистами эмоций, врываются в ваше бессознательное, возбуждая и перемешивая вашу личность и то, что вы привыкли называть «Я». В конечном счёте, журналистика эмоций конструирует личность человека — и это конструирование не проходит бесследно в социуме, становится характеристикой индивида, формирует отношение людей к нему, а значит, — и его собственное «Я».
1.— Я с удовольствием читаю «Спутник и Погром».
*длинная тирада о необходимости публичной экзекуции русских фашистов-нацистов*
2.— Я с удовольствием смотрю Первый Канал.
*длинная тирада о необходимости самосожжения людей, верящих киселёвско-путинской пропаганде*
Вспоминается то, что в своё время сделала корпорация Marlboro со своим брендом — в какой-то момент они стали выпускать не только сигареты, но и часы, одежду, аксессуары… и каждый элемент этой продукции цеплял не своим качеством и не физическими характеристиками, которые можно было просто и без усилий сравнить с такими же характеристиками товаров-субститутов — он был проникнут тем духом авантюризма, долгой дороги и приключений, которые и составляли кредо сигарет Marlboro. Ты покупаешь часы Marlboro — и вместе с этими часами ты покупаешь часть своей индивидуальности, своей личности в постоянно меняющем маски мире постмодерна.
Личность, таким образом, становится калейдоскопом из масок, которые мы себе покупаем… в том числе читая тех публицистов, которых мы себе выбираем. Переживания, излитые на бумагу, превращаются в эмоции — и эмоции не могут не влиять на то, что мы называем «Я». Раньше оценивали по одежке, затем по уму, а в двадцать первом веке к этой дихотомии прибавился третий фактор — оценка по тому, что мы из себя представляем в пространстве массовой коммуникации — интернете. Человек становится лоскутным одеялом из любимых публицистов — транслирует то, что он узнал от них, в действительность, потому что верит человеку, который пишет так, будто видел всё своими глазами.
В древности для этого феномена было обозначение — аватар, воплощение божества. В пространстве интернета каждый человек становится сборищем аватаров, постоянно меняя маски и таким образом обретая субъектность в массовой коммуникации. Его опыт бесконечно расширяется благодаря тому, что он на время может увидеть ситуацию глазами журналистов, насыщающих свои тексты эмоциями.
Аватар — воплощение божества. Вот только… Бог умер. Теперь важно, чтобы в океане мнений не растворился Человек.
