Помню свою реакцию, когда неделю назад прошёл слух, что дончане собираются провести пленных с поливалками по главной площади.
Никакой.
Ну, то есть — да, понятно, естественно. Что естественно, то не безобразно.
Вот если бы их собрались сажать на кол, начинять через задний проход порохом и взрывать, поджаривать в железных бочках на углях и варить в кипятке — словом, делать всё то, что было естественно и не безобразно на всяких праздниках победы и независимости в XVII веке, тогда бы я удивился.
А поливалки — ну, что поливалки… Символический жест, к тому же цитата. «Постмодернизм», как Дугин говорит.
Чему я удивился, так это тому, что это, оказывается, ранило чьи-то культурные чувства.
Интеллигентнейшие — муха не садилась — люди 25 лет учили меня, что символическое пространство выдерживает любое давление. Когда Владимир Георгиевич Сорокин пишет в книжке «Сердца четырёх», как беременной женщине зажимают голову в слесарных тисках, вскрывают череп пилой и выковыривают мозги, а её чрево в это время выкидывает плод, — это нормально.
Когда Виктор Владимирович Ерофеев в рассказе «Болдинская осень» пишет: «Бог — самое большое говно», — это тоже нормально. Никто не перестаёт с ним здороваться, никто не ставит, кряхтя, недопитый стакан на стол, когда Владимир Георгиевич или Виктор Владимирович проходят мимо него на литературном фуршете.
«Это семиотический эксперимент, поймите!» «За слово судить нельзя!»
И так далее.
Люди, которые не судят себя и других за слово, как правило, приятны в обращении, деликатны, мягки, они никогда не причинят вам боль (физическую).
Их мамы в детстве научили, что драться — мерзко, так делают только трусливые и подлые мальчики (обычно низкого происхождения), а настоящие герои, такие, как Дик Сэнд, Саня Григорьев и Капитан Сорви-Голова, отвечают врагу словом — и это посильнее, чем кулаком. (Особенно — если сказать слово своевременно и кому следует.)
Кого слово пугает, ранит, кто относится к нему как осёл, тот, как правило, неприятный, грубый, опасный и агрессивный человек. Если вас шокирует описание убийства беременной женщины, значит, вы латентный серийный убийца. Хороших уравновешенных людей со здоровой психикой и развитыми интеллектуальными потребностями такое описание только умиротворяет. Почитал, как дрыгались ноги у этой сучки, как она обоссалась, когда сдыхала, потянулся, вздохнул — и пошёл заниматься благотворительностью.
А нехороший прогундел своё «Россия великая наша держава» — и пошёл убил. Очевидно же.
За слово судить нельзя.
За дело тоже нельзя. «Пусси райот» нельзя было судить, хоть там слов не было, только дело — прыжки и маховые движения ногами. И смотрите-ка: не разобрались, осудили, а какие девушки оказались хорошие! Борются за права заключённых, за мир, гусеничкам переползать с листочка на листок помогают… А тот паренёк с мошонкой, разве можно его судить? Худенький… ангел… Практически богораз…. Тех хоть семеро было…
В общем, пространство культурного деяния выдерживает символическую агрессию любой степени интенсивности. И осуждать художника за неё нельзя. Это как котика ругать за то, что пописал, — страшнее преступления нет.
Проход пленных с поливалками — по факту и по существу есть символический жест, неотрефлексированный акт наивного акционного искусства. Плюс ни одна, как говорится, поливалка не пострадала. Какие же могут быть претензии?
Рассмотрим возражения.
Возражение первое: дескать, одно дело — художники, а другое — ватники, террористы, их осуждать нужно и можно.
Неправда. Йозеф Бойс, самый гениальный художник ХХ века (он рисовал свечной копотью, мочой и бараньим жиром), сказал: «Каждый — художник».
А это вам не собака пролаяла. Йозеф Бойс был святой человек. Он был лётчиком Люфтваффе, и его сбили над Крымом (sic!). Изломанного полностью, его подобрали крымские татары. Поняли по форме и документам, что человек хороший, и долго выхаживали в своих крымских татарских чумах и юртах. Мазали жиром, копотью, поливали мочой (отсюда возникшая позднее манера: там же глубоко мифологизировано всё), жгли травки, стучали в бубен — и вылечили. Подарили миру величайшего художника ХХ века (не считая Джефа Кунса, который на Чиччолине женат был), не верите — гоу вики.
Возражение второе. Искусство — дело добровольное, а пленных украинских витязей подвергли насилию.
Неправда. В хорошем символическом жесте обязательно должны быть недобровольные участники. Вот взять читателя Сорокина, например.
Неслучайно Сорокин (речь о классическом железобетонном Сорокине, а не о том, что он представляет собой последние десять лет) — неслучайно Сорокин начинает свои произведения так: «Вечерело. В сумраке зажглись звёзды. «Знаешь, Алёшка, — сказала Зойка, зябко кутаясь во что-то там…» И так далее. Читатель развешивает слюни: сейчас почитаю про любовь, труд, молодость, свежий ветер… Дрябнет, раскрывается, как моллюск. А Сорокин ему — ж-ж-жах: «Зойка пукнула! И Алёшка пукнул! Все пукнули!»
Вот это да-а-а… Читатель в слезах.
Это потом уже у Сорокина выработался специальный читатель, который сразу предвкушает, когда ж там пукать начнут. А сначала-то — в чём и смысл феномена: надо было неожиданно на шок наскочить — как лицом на стену в темноте! Какое уж тут добровольство…
Или, скажем, такой символический жест, из области контемпорари-искусства: подходите вы к человеку на улице и бьёте по заднице ногой. Если это добровольный участник вашего символического жеста, то, сами понимаете, что символический жест у вас, кхм… А вот если просто ни о чём не подозревающий прохожий, тогда да, другое дело. Тогда это искусство.
Или, скажем, была такая арт-группа, они ездили по кладбищу, останавливались поблизости от людей, хоронящих покойника, быстренько выпускали из машины голую девку и фотографировали её на фоне траурной церемонии. Девка была розовая и делала морду посладострастнее, а лица на фоне — серые и перекошенные от, так сказать, противоположных чувств… Интересный контраст!
И вот существо, которое зубы проело на глубоком понимании подобных контрастов, начинает капризно извиваться: ах, негуманно вели пленных, какая гадость, фу.
Если это сознательно, то это отвратительно. Потому что фальшь, ложь. Они же культурные люди. Они должны понимать, что это просто наивный символический жест конкурирующей корпорации. Да, этот жест неприятен вам, потому что то ли Запутина, то ли отдаляет крах проклятой рашки, то ли что-то ещё, не знаю. Но!..
Нельзя касаться онтологических основ акта. Нельзя говорить: ах, это негуманно и так далее. Потому что тем самым вы, извиняюсь, рубите сук, на котором сушатся ваши собственные онтологические основы — точно такие же, как у этих ребят. Только потухлее и погаже. «Изощрённее».
Честно было бы говорить так: у-у-у, какой отстойный хэппининг! В Москве пленных было много, а тут мало! От этого пластическое напряжение… бла-бла-бла… И в эту точку стебать, стебать.
Хотя это бы, конечно, не произвело должного впечатления на малообразованную (и в силу этого склонную к примитивному морализаторству) публику.
С другой стороны, я не исключаю, что эти парни ударились в гуманизм не из цинического расчёта на простаков. Вполне может быть, что они и правда внутренне содрогнулись, когда увидели этот парад. Что их по-настоящему перекорёжило.
Нет, не потому, что испугались, что когда-нибудь, когда Чубайса повесят, их вот так же поведут всей эхой-москвы. Ерунда, не поведут. Испугались, но по другой причине.
Вот говорят: ах, почему же вы жертвам одесского поджога не выказывали сочувствия. Или милиционерам, которым глаза выкалывали, руки отрубали. Или убитым детям, женщинам, старухам…
Но они и не могли испытывать к ним сочувствия. Потому что это психологически недостоверно. Лопнувшая кожа на обгоревших трупах, сгустки свернувшейся в студень крови, вывалившиеся кишки — «это не может произойти со мной». Такое бывает в «символическом пространстве»: в книжках Сорокина, в стихах Бодлера, в фильмах ужасов, в интернете, по телевизору и так далее. А со мной — не бывает. Меня даже во дворе по морде не били. Я НЕ ПОНИМАЮ, КАК ЭТО.
А вот взять за ухо и куда-нибудь повести — насильно, против воли, под хихиканье девочек и недружелюбные смешки мальчишек — это да!.. страшно!.. дико!.. до сих пор — в кровавом поту, в кровавом поту… она ведь тоже всё видела!.. стояла и смотрела, и грызла бантик, и из носа у неё надувался радужный самодовольный пузырь, я потом до двадцати восьми не мог с женщинами…
Впрочем, что это я говорю, какие женщины…
Вы не представляете, какой адок должен быть внутри культурного человека, чтобы это действительно был культурный человек, а не… городовой.
Поэтому для культурного человека насилие — это когда приказывают, или запрещают, или унижают, а не когда ломают скулу там или нос. Люди измерили страдание по себе. И своё, понятное — УНИЖЕНИЕ — показалось им настоящим, страшным. А кровь, увечья и смерть — нет.
И поскольку выводу в такой серьёзной, длинной статье, как эта, нельзя быть таким копеечным, добавлю к ней немножко призывов.
Громадяне!.. (Не знаю, что это, но звучит масштабно, по-хлебниковски.)
Шановне громадяне, рятуйте! Гроши украли. «Требую немедленно прекратить шабаш».
Отчего-то этот древний, но вечнозелёный клип кажется мне хорошей рифмой к случившемуся. Ходил человек по свободному рынку, самоуважал, рукопожимал, всё под контролем, всё чётко. И вдруг — бах. Свистящая пустота на месте моральных ценностей…
«Судьба украинца».
А либерал, как мы с некоторым недоумением убедились этим летом, — тоже украинец по жизни.
