Трудно любить Бога
Лев Пирогов о Фёдоре Михайловиче Достоевском
остоевский или Толстой?» Есть такой проклятый вопрос.
Я лично больше люблю читать Толстого. Но ответом на проклятый вопрос выбираю, разумеется, Достоевского. Достоевский по всему круче. Его именем так и хочется назвать какой-нибудь ресторан или ночной клуб. Даже дурачок Артём Троицкий вёл передачу под названием «F.M. Достоевский». А что можно назвать «Лев Толстой»? Пароход какой-нибудь…
Достоевский — длинное, гулкое, сумрачное — загадочное.
А Толстой — как пятачок простой.
Может, просто потому, что Достоевского Софья Власьевна не любила. Лев Толстой — «зеркало русской революции», а Достоевский — «покаянное кликушество» и «морализирующая блевотина». А что советской власти блевотина, то оригинально мыслящему человеку пармезан и хамон.
А может, и не просто поэтому.
Мифология знает два способа становиться Богом: один — озарение, просветление, то есть некая внутренняя умственная метаморфоза, другой — взаправдашнее страдание, смерть и возрождение для жизни вечной.
Царевич Сиддхартха увидел спящих людей, подумал, что они умерли, и стал Буддой. Магомеду было видение, вещий сон, после которого он стал пророком. Лев Толстой пережил «Арзамасский ужас» в гостиничном номере.
А, скажем, Осириса разрезали на куски. Христа пытали, изувеченного поджаривали на солнце и проткнули копьём. Достоевский пережил эшафот и каторгу. Получается, его инициация круче толстовской.
Толстой зато воевал, скажете вы, и будете правы. Толстой и Достоевский — это как в германо-скандинавской мифологии Тор и Один. Тор очень крутой: он воин, у него молоток, его числили своим патроном невозможно милые викинги…
А Один, принявший распятие на Мировом Древе, круче.
два только я принялся за эти заметки (про писателей), меня стали спрашивать: ну, это всё ладно, а про Достоевского-то когда будет? И чем дольше было «не про Достоевского», тем чаще и настойчивее задавались вопросы. Прямо как в том анекдоте, где солдат генералу загадки загадывал: «Тю, твою… Да когда ж про Достоевского будет?»
Не про Толстого, заметьте. Хоть бы кто спросил про Толстого.
Наверное, есть в Достоевском «какая-то загадка». Что-то такое, что нас беспокоит, тревожит. Недовыясненность какая-то. Я совершенно исключаю возможность, что Достоевского просто сильнее любят. Не может такого быть. Вот «сильнее не любят» — это, пожалуй, да.
Не знаю, есть ли ещё писатель, про которого было сочинено столько сплетен. От безобидных (требовал, чтобы его произведения в журналах отделялись специальными виньеточками) до подлых: не иначе, был педофилом… Почему об этом писал? Почему отстаивал право художника на изображение страсти в споре с Катковым? Знать, было чё-то, дыма без огня не бывает. Люди зря не скажут…
А вот про Толстого не говорили, что у него, допустим, был роман с Чертковым. Видимо, не раздражал сплетников. Ведь взгляды с сочинителями сплетен у него в основном совпадали, были самые что ни есть «передовые».
Тактика известная: если тебя раздражает в человеке его позиция, бей по внешности, биографии, манере ковырять в носу. Ведь если человек имеет изъян, правота его от этого уменьшается (а если нет, то, видимо, увеличивается, именно поэтому для нас так важны мнения по разным поводам актёров, певцов и прочих, кто «прекрасен без извилин»).
Позиция Достоевского раздражает его противников в спектре от либералов до социалистов, а именно этот самый «спектр» является «хозяином дискурса» последние полтораста лет. И вот интересно получается: человек «противоречит объективному ходу истории», но, тем не менее, к нему приходит мировая слава. По законам диалектического материализма так быть не должно. Достоевский является национальным авторитетом — вопреки вкусам и мнениям идеологической элиты! Как это, почему?
Не думаю, что шибко способен на этот вопрос ответить. Зачем — при здравствующих Игоре Волгине и Людмиле Сараскиной, при доступных книгах Юрия Селезнёва и Георгия Фридлендера… Я только пытаюсь примерить Достоевского к своему скудному разумению, как примеряют к своей спаленке мебель из дворца, путешествуя по музею.
1967 году Ролан Барт опубликовал статью под названием «Смерть автора». Краткое содержание: писатель в «акте письма» неравен личности писателя в историческом и бытовом контексте. Грубо говоря, художник не способен ответить за всё, что им создано. Был случай, что женщина в состоянии аффекта убила алкоголика-мужа телевизором, а потом, на следственном эксперименте, не могла этот телевизор поднять. Так и писатель в «акте письма» способен не только на то, что есть в его опыте.
Фигура «автора» для его почитателей всегда была тем, чем является для нас образ актёра в массовом кино: либо он умеет стрелять, драться и прыгать с крыш, либо он нежен, обходителен и романтичен — короче, душка. Постепенно, правда, мы понимаем, что в жизни актёр может быть совсем другим, а вот с авторами выходит заминка. От них мы всё равно ждём «соответствия». Ведь если актёр в фильме играет одну роль, то писатель в романе — десять, а то и больше, а это в понимание не вмещается. Об этом, кстати (называя это «полифонией»), писал Бахтин в «Проблемах творчества Достоевского» и последующих работах по «диалогизму».
Итак, говоря «Достоевский», мы имеем в виду не человека, а что-то другое. Например, медиума. Или некоторое учение. Или ту систему, которую образует текст и сумма его интерпретаций. Или некий «эфир» (энергии, «космические струны»), который всё это — писателя, текст, читателей — связывает. Говоря о Христе, одни имеют в виду странствующего проповедника — человека из Назарета, а другие — Бога. Те, кто видел в Христе человека, не создали великого культурного феномена, пережившего страны, народы и эпохи, а значит, вероятно, были дальше от истины.
Тут опять вспоминается мысль Гоголя (от которого Достоевский, несомненно «произошёл») — я её цитировал в одной из предыдущих статей, перескажу теперь своими словами. Трудно полюбить Бога. Как это сделать? Попробуйте полюбить людей. Но люди так несовершенны и гадки, как увидеть в них братьев? Полюбите родину, возблагодарите Бога за то, что вы русский, — и тогда почувствуете их братьями, как бы несовершенны они ни были.
Нечто близкое у Достоевского говорит Шатов, для которого путь к вере лежит через национальное самосознание. Заметим, что национализм Гоголя и Достоевского не конечная цель, а «путь вверх», к чему-то более масштабному, чем социальная справедливость, и более непоколебимому, чем торжество одних людей над другими.
К диалектике национального и религиозного мы ещё вернёмся, а пока — о том, как трудно «любить Бога».
В великом легко и приятно растворяться, приятно ощущать свою к нему причастность и «увеличиваться» самому за его счёт. Но это на самом деле лишь увлечение, влюблённость. Любовь — чувство деятельное и жертвенное, любить — значит отдавать, а не брать. И вот поэтому-то любить великое очень трудно. Как, если ты сам так мал?
Чтобы полюбить великое, себя нужно неимоверно расширить, каким-то неэвклидовым способом вывернуться наизнанку, как делает морская звезда, когда ей нужно переварить добычу больше себя. Многим неподвластно это искусство, а труд — непосилен. Что же делать?
Обычно мы поступаем так: выбираем на великом какую-то отдельную пимпочку, трещинку, травинку понятную — «аспект». Как в фильме «Чувствительный милиционер»: помните, он смотрит на трещинку в стене, и сердце его сжимается, а душа рвётся на куски — от жалости и любви. Это же он не штукатурку жалеет. Это он жалеет и любит ВООБЩЕ. Любит нечто такое, что и в название-то страшно уместить… Мир, устройство его, со всеми тяготами и болями. Узнаёт, принимает, и это выворачивает его наизнанку. (И он идёт удочерять девочку-подкидыша.) Можно как угодно не любить Киру Муратову, но фильм — грандиозный.
В общем, нужна «экзистенциальная синхронизация». Экзистенции — с Бытием. Я такой приём однажды открыл, когда смотрел по телевизору передачу про Азорские острова. Смотрел без интереса, убивал время. Ну острова, ну море, ну вулканические камни какие-то. И вдруг — камера надолго, секунд на десять застыла на таком кадре: течёт ручей, и вода колышет склонившийся над ней листик. Какого-то лопушка азорского. И меня как проткнуло: да это же это я у нас в Таманском лесу в Ставрополе видел! Такой же ручей, такой же листик… И сразу стало интересно смотреть. Я вдруг остро почувствовал, что и море, и деревья, и острова — настоящие. Что это не где-то «по телевизору», а здесь, в одном мире со мной происходит. Происходит со мной.
Вот почему ещё «не вызывает вопросов» Толстой. (Ну, кроме того, что он либерал и социалист, а быть либералом и социалистом «естественно».) Может, ещё потому, что таких зацепок для синхронизации читателя с текстом Толстой как очень зоркий художник предоставляет море. Раскрасневшиеся щёчки Китти увидел, что-то своё вспомнил — и стало интересно читать. «Как про своё».
Достоевский же писал по старинке. Его интересовала суть вещей. Поверхности (художественной форме) он отдавал должное, но и только. Достоевского в большей степени нужно читать головой. Тут важен не житейский, бытовой и чувственный опыт («да, так бывает, вот у меня тоже случай…»), а опыт сильных «пограничных» переживаний и глубоких размышлений. Если у тебя нет к этому склонности, Достоевский не твой писатель. Покажется нудным и надрывным одновременно.
Однажды я прочёл по работе много современной литературы, а потом отправился в отпуск и взял с собой роман Тургенева «Дым». И очень живо ощутил этот контраст: между тем, как писали раньше, и как сейчас пишут. Разница — не в стиле, а в материале — в том, что называется «моделью человека». Из чего он состоит, во что погружён, что на первом плане, что на втором, что важно, что второстепенно.
Сейчас все пытаются по-киношному передать внутреннее содержание через внешние признаки. Речь, жест, повадка, детали натюрморта — это создаёт «настроение», а по нему можно догадаться о внутреннем состоянии. Второстепенное — важно, а важное — это «пафос», фу. Современный человек как бы и не думает «о главном» — он размазан по обстоятельствам, думает о том, что важно сейчас, а не вообще — «важно». Он даже не очень понимает, что с ним происходит, и в этом есть определённый шик: дескать, жизнь не имеет смысла, смысл нужно придумать и назначить. Может, такой смысл, а может, другой. А может, и никакого.
Прежние писатели заставляли героя размышлять — внятно, артикулированно — о том, что в его жизни главное. И читателя вместе с ним. Разница — примерно как между старой школьной программой («лошадь кушает овёс и сено»; «Россия — наше Отечество») и многочисленными нынешними («нарисуй, как звучат гром и шелест листьев»; «понюхай зёрна кофе и гречневую крупу, расскажи в классе о своих впечатлениях»). Раньше герой говорил: вот добро, а вот зло, а другой ему: а я считаю наоборот, и между ними происходил конфликт, в котором каждый представительствовал от чего-то такого, что намного больше и важнее его самого. Сегодня конфликт происходит на житейском, бытовом уровне, а вселенские силы, наблюдая эту мышью возню, грустно или юмористично курят в сторонке.
ы выяснили, что любить Достоевского трудно, но в стороне остался вопрос: а почему для нас так важно его любить? Или не любить, что одно и тоже. Почему мы к нему неравнодушны?
Розанов ответил на этот вопрос двумя словами: потому что Достоевский — это «русское Евангелие». Он предсказал будущее (в частности революцию и её последствия для души: вышло не так, как мечталось революционерам, а как предсказал Достоевский), он выразил особенности русского национального характера, постигая который, можно постичь смысл русской истории. По Шатову — обрести смысл существования, по Гоголю — возлюбить Бога (ох, до чего несовременно звучит). Кому ж не хочется постичь смысл русской истории? Ан путь к нему лежит через Достоевского.
Вот именно поэтому одни любят, а другие не любят. Сознательные русские (свидомые москали) делятся на две части (как американские фильмы делятся на два класса: про бейсбол и не про бейсбол). Это те, кто не любит русского государства в любых его формах, кроме максимально ослабленных, потому что государство — бездушная тупая машина. И те, кто к государству лоялен — по каким-то странным причинам. О прочих «мелочах» мы друг с другом договоримся, а об этом нет. Это — важно.
Почему важно? Я осмеливаюсь считать, потому что государство — историческая форма бытования русского народа. Не кровь (слишком у всех разная), не территория (всегда слишком большая, чтобы объять умом), не климат (разный), не верования (то есть, то нет), а именно государство — «высшая форма существования нации».
«Русские не нация, а квазиимперское образование», — говорят наши стратегические небратья (или «имперское квазиобразование», не помню), очевидно, полагая, что нация — это что-то плавно опускающееся с дерева, вроде обезьяньей стаи. Да, русский народ был собран из разных племён, из враждующих между собой московитов, тверичей, рязанцев и новгородцев. И образование это оказалось неожиданно устойчивым и долговечным, хотя имело кучу шансов рассыпаться. А кто собрал, кто отлил этот философский камень? «Начальство».
При том, что «начальство» может быть сколь угодно плохим, а народ сколь угодно хорошим, русский народ и русское государство — это диалектика формы и содержания. Вот стакан с водой, что тут главное? Конечно, вода: её можно пить. Но убери стакан, и вода протечёт сквозь пальцы, уйдёт в землю, испарится, ничего не останется.
У нас нет других «скреп» . Наша религия — «общая», не только для русских (что вызывает раздражение у многих нынешних националистов), язык и территория — тоже. Чтобы всё это «присвоить», надо всё это уменьшить, но до каких пор и какими средствами — непонятно.
Правда, «современный человек» не склонен считать нацию ценностью: есть «я» — совокупность индивидов, взаимодействие между которыми осуществляется посредством «гибких горизонтальных технологических связей». Поэтому «современный человек» против государства.
Националист (существо архаичное, из XIX века) хотел бы нацию из «старых мехов» государства перелить в меха национальной идеологии (тоже не особо новые, но свои), невзирая на опасность что-то расплескать по дороге. Националист с государством соперничает.
Во времена Достоевского на месте «современного человека» был либерал, а на месте националиста — социалист. Достоевский убеждал, что разграничивать Россию и государство нельзя (даже будучи «петрашевцем», склонялся к освобождению крестьян царским указом), и всех это ужасно расстраивало. Ведь и те, и другие считали, что если «государство» из уравнения убрать, то «Россия» достанется им. Их пафос писатель Юрий Трифонов очень точно поименовал в названии своего романа о народовольцах — «Нетерпение». А Достоевский, получается, проповедовал терпение. Вот что ужасно.
В терпении мы склонны видеть слабость и пораженчество — выводим из него слова «потерпевший», «терпила». Хотя, например, спортсмен, когда бежит или борется, — он именно терпит. Чем отличается киношный бой от настоящего? В киношном — красиво, сплошные удары. А на настоящем ринге больше возни какой-то…
В сегодняшней политике, в том, что всех нас волнует, очень много «возни» и очень мало «ударов».
Впрочем, порою нас озаряет: «Когда человек рождается, он слаб и гибок, когда умирает, он крепок и чёрств. Когда дерево растёт, оно нежно и гибко, а когда оно сухо и жёстко, оно умирает. Чёрствость и сила — спутники смерти, гибкость и слабость выражают свежесть бытия. Поэтому что отвердело, то не победит».
Стругацкие написали. Но такую «гибкость и слабость» мы обычно оставляем себе — для интимного пользования. Государству желательно быть Ван Даммом. Это с точки зрения патриота.
Либерал придерживается позиции «нравственной». Нравственность — это «свято место», которое не бывает пустым, то есть то, что образовалось на месте исключённой из императивов религиозности. Религии — они же разные, правильно? И все равны. А нравственность — она общая для всех людей. Это заблуждение, люди тоже все очень разные (в том числе из-за религий), ну да неважно.
Либерал правильно чувствует, что нравственная позиция как-то должна быть связана со слабостью: «Лучше быть жертвой, чем палачом». Но вот только чьей слабостью? Получается, что со слабостью государства, ведь нравственным быть требуют от него. Ну, по крайней мере, уличают в безнравственности. Однако тут есть одна хитрость.
В разборе «Анны Карениной» Достоевский пишет: когда совестливый помещик Лёвин думает, что должен отдать имущество крестьянам, он поступает нравственно. Но если сам крестьянин скажет: да, отдай мне своё имущество, крестьянин поступит безнравственно. Диалектика проста: хочешь быть «за нравственность» — жертвуй интересами. Невозможно — и интерес соблюсти, и за нравственность подержаться.
Так что же, должен Лёвин раздать землю? Нет, не должен, потому что на нём лежит ответственность за неё. (Это напоминает о том, как отец Иоанн Крестьянкин часто отказывал просящим у него благословения на постриг. Дескать, неси свой крест там, где тебе назначено.) Нельзя посредством нравственного поступка избавиться от ответственности — «стать чистеньким». То есть можно, только нравственность испарится.
В результате Достоевский приходит к выводу о «нравственном» и «историческом» началах в человеке. Нравственное — идеальное, историческое — возможное. Нравственным идеалом поверяется поступок, но нельзя подгонять действительность под идеал, каким бы справедливым и прекрасным он вам ни виделся. (Петрашевский выстроил для своих крестьян «фаланстер» — новенькую общую суперизбу с общим инвентарём, а крестьяне перед самым заселением жилище сожгли: лучше вшивенькое, да своё.)
На языке Евангелия это называется «Царствие Моё не от мира сего». Нельзя насладиться совершенным социальным устройством без того, чтобы оно оказалось обманкой, гламурным царством Антихриста — существа с внешностью Христа и приятного во всех отношениях (на случай, если кто думает, что Антихрист — это чёрт с рогами: мы же основы православной культуры не проходили).
Беда в том, что девять человек из десяти махнут на это рукой и поморщатся: дескать, в жизни не до того, всё это спекуляции, сопли и метафизика. (Вот честно, между вами и мной: люди — удивительные козлы. Ну а чего ещё ждать от цивилизации, изобретшей приспособление «лежачий полицейский»? Было замечено: опасность кого-либо убить беспокоит человека за рулём меньше, чем опасность причинить вред своему транспортному средству, поэтому пешеходные переходы в цивилизованных городах оборудуются этим устройством.)
Никто не хочет ничего ждать, ни с чем не хочет мириться, ничего не хочет терпеть, все хотят победительности, немедленно. И самое поганое, что многие пытаются облечь это желание в форму «нравственного требования». Сироты страдают от произвола чиновников — с этим, что ли мириться? Это терпеть?!.. (Недаром люди, работающие с обездоленными, так часто становятся «оппозиционерами»…)
Не удалось увернуться от разговора Ивана Карамазова с Алёшей о пресловутой «слезинке». Мало кто из тех, кто поминал когда-либо эту «слезинку», помнит смысл эпизода: Иван, томимый внутренним бесом, искушает Алёшу, «соблазняет единого из малых сих», чтобы поколебать его веру. Задаёт ему задачу, которая с точки зрения «чистой нравственности» без «исторической» составляющей не решаема.
Так, значит, надо мириться со страданием — во имя сохранения лояльности к государству? Конечно, нет. Не мириться и делать что можешь, что от тебя зависит — для облегчения участи страдающего. Но не впадать в морок: дескать, чтобы разом всем полегчало, надо власть скинуть, — «другая придёт — порядок наведёт». Не впадать в известное искушение: если дети страдают и умирают, то Бога нет!
Это сильный аргумент. Но вот если у кого нет детей, если он вообще «чайлдфри», но очень любит, допустим, деньги (очень трогательно любит, как Акакий Акакиевич — шинель), ведь тогда получается «если у меня кошелёк украли, то Бога нет ». Или если «Спратак» проиграл. И наоборот, если победил, восклицаем счастливо: «Бог есть! Хе-хе…»
Что мне хорошо, то и Бог. Ну и наоборот, выходит.
Достоевский — это такой человек, который четыре года читал одну книгу. Жена декабриста Фонвизина перед самым заключением в острог подарила ему Евангелие. Поэтому нам так трудно бывает его понять. Некоторым из нас. Многим.
Христианство — религия «слабая», не воинственная: «подставь щёку», «возлюби врагов», «раздай имущество»… Вместо того, чтобы, доказывая свою правоту, разметать римлян по камушкам, Иисус добровольно принял от них мученическую смерть (соотечественники до сих пор ему этого не простили). Стать христианином — долгое время означало выпасть из социального контекста, обречь себя на неуспешность, «лузерство» и, вероятно, смерть (первохристиан жестоко казнили). Да и в наше время стать христианином — означает отказать себе во многих жизненных вкусностях. И вот эта слабая религия «не от мира сего» распространилась на половину планеты и существует уже две тысячи лет. Как такое возможно?
Был такой человек, Ричи Эдвардс, лидер панк-группы «Маникальные уличные проповедники». Однажды к нему пристал журналист : панк мёртв, ваша музыка — это имитация и всё такое. Эдвардс достал из кармана бритву и на глазах у журналиста вырезал на руке: «4 REAL». По-настоящему. Море кровищи, увезли в больницу. Случай запомнился. А поступи он «воинственно», «победительно» — выруби журналюгу прямым в челюсть — ну, пошумели бы таблоиды с неделю и забыли.
И вот как-то так. Никому не понятный, а тем, кому понятный, глубоко чуждый и отвратительный, ну или милый, бесконечно милый, но «не от жизни сей» — для размышлений и красоты — не для «практики», маленький (впрочем, роста-то скорее высокого, но какой-то весь костистый, нескладный, с залысинами — в общем, плюгавенький), нервный, дёрганый, больной, подверженный многим слабостям, пишущий второпях — не столько за деньги, сколько для отдачи очередного долга и только во время очередной речи-проповеди меняющийся, словно наполняющийся изнутри светом Достоевский. Немеркнущий и недостижимый авторитет. «Для особого пользования». Что ли, для души. Не для жизни сей.
И это — сбились полтора десятка тёток в платках — ненакрашенные, перекошенные — в тесном, прокопчённом свечами (а вокруг — какой день! солнышко!) пространстве, нудно что-то поют тоненькими голосами, думают, что у них тут Бог. А бог-то там, за стенами — резвится, пятками по росе, головой в облака, король оранжевое лето, псковские дали, позитив, улыбки, красота отношений!.. это каждому человеку понятно… И не проходит. И ничего ей, религии, опиуму, не делается. (Хоть что только ни делали.) Всегда найдётся полтора десятка тёток и при них мужичок-петушок, тверёзый, основательный — староста. Зачем это?.. Для чего?..
Вспоминается поговорка про праведника, который — доколе есть, и село стоит.
Вот, может быть, для села. Для всего этого. Ну, чтобы пятки, улыбки, стильные рюкзачки и красота отношений. Чтобы спорить до хрипоты в фейсбуке, жарить отвратительные (дух тяжёлый) котлеты и утирать сопли детям. Чтобы путешествовать по Европе. Сочинять верлибры про то, как путешествовал по Европе. Выходить на площадь с плакатом и гордо так в лицо палачу… Рюкзачки уже были? Обязательно с пристёгнутым мишкой… Пусть будет.
А внутри там, внизу, в подполье, под палубой, как шахтёр или галерник, ворочается и скрипит колесом наше коллективное бессознательное — писатель книг руками и ртом (диктовал жене) Ф.М. Достоевский.
Если вам нравится читать о самых заметных представителях русской культуры именно в таком формате — пожалуйста, поддержите наш проект финансово, чтобы публикации могли продолжиться Спасибо!
