Его борьба

семидесятые годы, я это немножко помню, была мода на фотокарточки Сталина в кабинах грузовиков. И ещё на защитной решётке радиатора барельефчики вешали свинцовые, оловянные — с усатым профилем. В то же время в городах, в книжных шкафах, на косметических столиках, на трюмо — стоял окладистый норвежский капитан Солженицын. Это я тоже видел.

Симметрия интересная.

Потому что Солженицын советскую интеллигенцию не любил. И написал об этом одну и самых известных своих статей — «Образованщина». Солженицын любил Россию. А образованщина её не очень любила — в том числе и за барельефчики. Зато Солженицын не любил Сталина (которого любил народ, который Россия, которую любил Солженицын) и интеллигенция тоже Сталина не любила. Выходит, это был решающий фактор. Сталин важней всего.

Вот как всё, с одной стороны, запутано, а с другой — просто.

Кабы Солженицын просто «любил Россию» (а он любил её собственнически и страстно), далеко бы он уехал на этой своей любви? За что бы ему присудили Нобелевскую премию? За «Ивана Денисовича»? За «Матрёнин двор»? Ой, вряд ли. Ну, а дальше с ним приключилась история как со Львом Толстым, который хотел написать повесть о возвращении декабристов из ссылки, но начал копать вглубь и написал в конце концов роман об Отечественной войне. Даже до декабрьского восстания не добрался. Так и у Солженицына — во всех последующих произведениях любовь к России слишком уж опосредована. Слишком глубоко в фундамент зарыта. Да так, что не всегда и видно её.

Все последующие произведения Солженицына, абсолютно всё, что он написал после «Матрёниного двора», — это сведение счётов с коммунизмом. Он очень любил Россию, а коммунизм ею обладал, — ну и…

Ярость.

Солженицын был «ярый антисоветчик», как тогда правильно говорили. И в этом был с недолюбливаемой им советской интеллигенцией един. Когда в 1993 году во имя окончательной победы над коммунизмом на улицах расстреливали людей (не «коммунистов», а всё больше прохожих — тот самый народ, который Россия. В которую всегда попадают, когда во что-нибудь метят — что ли, потому что слишком большая?..), в эти самые дни, когда олицетворяющая всё лучшее в советской интеллигенции Лия Меджидовна Ахеджакова требовала защитить её от Конституции, Солженицын (ещё из своего Вермонтского плена) писал: «…Нынешнее столкновение властей — неизбежный и закономерный этап в предстоящем долголетнем пути освобождения от коммунизма».

Ну, то бишь «лес рубят — щепки летят».

Говорят, кто не умеет ненавидеть, тот неспособен и по-настоящему любить. Ну, а с иной любовью — и ненависти не нужно…

Протоиерей Александр Шмеман писал, что как Толстой хотел «переписать» Евангелие, так Солженицын хочет «переписать» историю России. Страсть понятная. Но вряд ли оправданная. Слишком уж летят щепки.

егодня в нашей окололитературе происходит скандал. Главный редактор «Литературной газеты» Юрий Поляков осмелился выступить против государственного участия в подготовке к будущему столетнему юбилею Солженицына. Дескать, наш Исаич фигура масштабная, спору нет, но слишком уж противоречивая. Призывал Штаты бомбить Россию…

Призывал или нет — не знаю. Вроде это персонаж его об этом мечтал. Но мало ли. Достоевский тоже говорил, что из всех братьев Карамазовых в нём самом больше всего Смердякова, однако же не убивал отца канделябром. Солженицын, сам от себя, говорил так: «Коммунистические лидеры говорят: „Не вмешивайтесь в наши внутренние дела. Позвольте нам душить наших граждан в тишине и покое“. Но я говорю вам: вмешивайтесь больше и больше, вмешивайтесь столько, сколько вы можете. Мы просим вас прийти и вмешаться».

Что, как мы понимаем, в конце концов, и случилось в девяностые годы. Обернулось ли вмешательство благом для России — вопрос менее чем спорный. Хотя… Может быть, в чём-то и обернулось. Как говорил олицетворяющий всё лучшее в нашей интеллигенции Булат Шалвович Окуджава, «раньше я не мог жить в Париже, а теперь могу». За точность цитаты не ручаюсь, но смысл такой. Это во-первых. А во-вторых…

Недавно в нашем парке открыли «буккроссинг». Буккроссинг — это такие шкафы, в которые можно принести и поставить какие-нибудь ненужные вам книги. А нужные, которые принёс кто-то другой, наоборот, взять. В общем, книгообмен. Или, как сказал бы Александр Исаевич, «крестокнижище».

И вот кто-то принёс туда толстенную подшивку журналов «Роман-газета», конец семидесятых — начало восьмидесятых годов. Я полистал. Тихий ужас… Уж на что я нашу современную литературу, олицетворяющую всё лучшее, что есть в нашей интеллигенции, не люблю, но то, что тогда называлось литературой… Это же поющие нарукавники! Какой дивный скрип перьев, какая железобетонная усидчивость… Такое чувство, что всех этих людей «бросили на литературу» по разнарядке. В чём, интересно, они видели смысл своей деятельности, своего существования?

Нет, так жить, писать, а главное, так читать — нельзя. Я бы в те времена не выжил. А гранты Сороса и транши Международного валютного фонда эту ситуацию, что ни говори, отменили… Вернее, так: отменили в том числе и её.

С другой стороны, под нечеловеческим давлением тоталитарной серости рождались алмазы — и Трифонов с Шукшиным, и тот же Эдуард Успенский с Владиславом Крапивиным — для детишек. А сегодня вроде и писатели есть, но алмазов что-то не видно. И прежние, кто дожил, обернулись угольной пылью. Почему? Не думаю, что нынешние писатели сильно хуже. Думаю, именно давления не хватает. Алмазы ведь рождаются под давлением.

…А сколько государство за ту древесно-стружечную и пеноблочную литературу платило, вы помните? Я нет. Но те, кто помнит, до сих пор не могут опомниться. По инерции вступают в «союзы», коллекционируют дипломы и грамоты, интригуют, заседают на «съездах» — ведут борьбу за ресурс. Карго-культ такой. Самолёты с гонорарами и дачами давно не летают, а мы всё маршируем с пальмовыми ружьями по банановой полосе.

Тем не менее, с точки зрения среднестатистического интеллигента, жизнь по сравнению с советской улучшилась. Идёшь по улице мимо овощного киоска — а в нём всё есть. И личи, и мангустины, и картошка египетская. А раньше — ничего не было, свёкла пополам с грязью. Заходишь в книжный — опять всё есть. Солженицына, вон, целая полка. А раньше?

— Раньше, — говорят ему, — ты этого Солженицына с фонариком под одеялом за одну ночь проглатывал и неделю ходил шарахнутый. А теперь он тебе даром не нужен. Всё есть — и никому ничего не нужно: инфляция ценностей.

Так можно до бесконечности спорить. И Солженицынский скандал как нельзя более удачно вплетается в этот спор. Любить Солженицына, к сожалению, не означает любить то, что он любил. Он сам же и не даёт такой возможности. Любить Солженицына означает ненавидеть то, что он ненавидел. Его любовь к России была инструментализирована как ненависть к коммунистическому режиму. Если отнять от Солженицына «его борьбу» — что останется? Если от Толстого отнять его нравоучительство — останется большой художник. А тут?

Я далёк от популярного мнения, что Солженицын был плохой писатель. По-моему, писатель он средний, временами ближе к хорошему. (А временами дальше, конечно.) Вполне нобелевский уровень. А собственный его масштаб личности (цели и задачи, прилагаемая к их решению-достижению энергия, работоспособность) и вовсе незаурядный. Настолько, что многим людям, которым доводилось с ним встретиться, становилось не по себе.

На мой взгляд (впрочем, далеко не экспертный), самым интересным чтением о Солженицыне являются дневники протоиерея Александра Шмемана, священника Русской Православной Церкви за рубежом. Он был очарован Солженицыным, был искренним его поклонником, написал о нём несколько статей. Но вот они встретились. И отец Александр осторожно делится с дневником некоторой, я бы сказал, озадаченностью:

«Из него действительно исходит сила… Но (вот начинается „но“) за эти дни меня поразили:

1) Некий примитивизм сознания. Это касается одинаково людей, событий, вида на природу и т.д. В сущности, он не чувствует никаких оттенков, никакой ни в чём сложности.

2) Непонимание людей и, может быть, даже нежелание вдумываться, вживаться в них. Распределение их по готовым категориям, утилитаризм в подходе к ним.

3) Отсутствие мягкости, жалости, терпения. Напротив, первый подход: недоверие, подозрительность, истолкование in malem partm (с дурной стороны).

4) Невероятная самоуверенность, непогрешимость.

5) Невероятная скрытность».

Это наблюдения священника — «инженера душ». Причём, повторюсь, человека к Солженицыну более чем лояльного. Представим себе, что нам показали эту цитату, не назвав её адресат, и спросили, о ком из великих писателей это сказано. Непонимание людей, нечувствительность к оттенкам природы… Уже смешно.

Позже, когда Солженицын работает над «Лениным в Цюрихе», Шмеман много размышляет над его словами о том, что Ленин — это он, Солженицын, и есть, только задачей Ленина было разрушить Россию, а его задача — её восстановить. С некоторым смятением Шмеман пишет, что в Солженицыне и впрямь чересчур много Ленина: это и вера в своё дело, и нечеловеческая целеустремлённость, и умение использовать людей, отбрасывая без сомнения «отработанных» и ненужных…

Тут я, пожалуй, влезу опять со своим мягкоголовым лирическим отступлением.

Дело было после школы у меня дома. Мы с Вовкой Компанейцевым, моим другом детства, бездумно валялись на полу, отдыхая от каких-то своих очередных безумств. Лет по двенадцать было нам. Вдруг он спрашивает:

— А Ленин книжки писал?

Э-э-э… Странный вопрос. Книжки пишут писатели -— Носов, Гашек, Марк Твен, Луи Буссенар… А Ленин вроде основатель нашего государства. Говорю: «Нет!»

— А это что тогда? — показывает.

Батюшки!.. Полная тумба под телевизором. Пэ-эс-эс — книжки Ленина, полсотни томов! И главное, всегда тут были, а я и не замечал. Оказывается, Ленин писал книжки…

Очень меня потрясло это открытие.

Конечно, книжек Ленин не писал — так вот, чтобы прямо совсем. Книжки — это побочный продукт его деятельности. Но и у Солженицына, можно сказать, тоже. Просто ближе всего к его жизненной задаче — «обустроить Россию» — лежал инструментарий писателя. Потому что поэт в России больше, чем поэт. Писательство тогда, в век литературы, — это, как сказал товарищ Саахов, «и кузница, и житница, и здравница» — отвечает за всё. И Солженицын сделал себя писателем.

Литература, конечно, может быть средством — воспитания, психотерапии, идейной борьбы. Но лучше всего это получается у той литературы, которая возникает как самоцель. Ну, то есть пишется «ради литературы». Ради точности, красоты и других внутрилитературных задач. Если же литература для писателя — «средство выразить свою мысль», то мысль от этого, может, и не страдает, а вот сама литература, действенность её и долгожительство — уже да.

Подумалось — а если бы Шмеман повстречал Солженицына, не зная, что он Солженицын, что бы он об этом человеке сказал?

А если, допустим, берёшь с полки советскую патентованную роман-газету, а в ней текст романа «Бодался телёнок с дубом», которого ты раньше не читал и не знаешь, КЕМ он написан? Что скажешь? Да то и скажешь — боже, какая железобетонная скука…

Александр Шмеман: «„Сквозь чад“ Солженицына. Как всегда — сильно. Сильно, прежде всего, неудержимостью порыва, стихийностью… Читая, задаю себе мучительный вопрос: будут ли ещё Солженицына читать? Для меня несомненно, что он трудный писатель, и это значит — не для современного читателя, особенно русского. Не окажется ли он, не оказался ли уже в некоей пустыне?»

Тут в каждой строчке — сомнение. Оно не только в словах «как всегда» и «прежде всего», но и в самих оценках: «стихийность» и «неудержимость порыва». Это как хвалить художника (музыканта, писателя) за «драйв». Дескать, ничего, что поют нечисто и глупости — зато драйв какой!.. Как говорила моя тётушка про дырку или пятно на одежде, «будешь быстро идти — никто не заметит».

Что такое драйв, хорошо рассказал музыкальный журналист Андрей Горохов. Представьте себе мотоцикл, говорил он, который оглушительно ревёт мотором, но никуда не едет. Мотоциклист накручивает рукоятку газа, колесо вхолостую крутится в грязи, летят ошмётки, валит дым из трубы, — здорово, весело! Только вот полезной работы не происходит.

В литературе «полезная работа» — это создание художественного образа, который застревает в головах и начинает жить, как всамделишное живое существо, самостоятельной жизнью, нанизывая на себя всё новые и новые прочтения, новые и новые смыслы. Солженицыным написано невообразимо много, но есть ли у него такие герои? Нужно ли ему было это? Не знаю. Солженицын слишком монологичен.

В следующий раз (приподниму завесу над страшной тайной), когда мы будем говорить об Иване Тургеневе, я постараюсь показать, как этот убеждённый либерал создавал произведения, в которых либеральная идея оказывалась побеждена почвеннической, потому что правду образа ему диктовали не убеждения, а зрение и чувства художника. То зрение и те чувства, которых был лишён (или отметал за ненадобностью) Солженицын.

Задача писателя состоит не в том, чтобы донести до читателей свои мысли (тогда и никакого искусства бы не понадобилось, хватило бы «прямого высказывания» — публицистики), а в том, чтобы создать мир — настоящий, руководимый не авторским произволом, а законами живой жизни, населённый людьми, обладающими свободой воли. Ну, типа хрестоматийное пушкинское: «Моя Татьяна какой номер выкинула — вышла замуж за генерала!»

Солженицын был «вообще не про это». И когда мы говорим о нём «великий писатель», «выдающийся писатель», мы лукавим. Феномен Солженицына — не литературный. Социологический, идеологический, политический… Природа этого явления — резонанс. Тот, который обрушивает мосты. Или заставляет слабый и тихий голос звучать громко. Или наводит панику на моряков, заставляя их выбрасываться за борт и порождая легенды о «Летучем Голландце», одиноко скитающемся посреди бескрайней водной пустыни.

азумеется, адепты и сторонники Солженицына всё это понимают. Но признавать это считают неприличным. «Делают вид». Наверное, их это невротизирует. Накапливается внутреннее напряжение, которому нужен выплеск. Поэтому из реплики Полякова и был устроен такой скандал. Уже коллективные письма печатают — а есть ли в нашем отечестве более скомпрометированный жанр, чем коллективные письма? И почему не сработало интеллигентское золотое правило «соус на скатерть» (противное мнение следует прежде всего замалчивать)? Почему эскапада Полякова так срезонировала?

Лопнул невротический нарыв, не иначе. Ведь Солженицын действительно «оказался в пустыне», как и было напророчено. Он благополучно забыт. ( Благополучно — потому что наконец-то одни перестали вменять ему в вину «Архипелаг ГУЛАГ», а другие — «Двести лет вместе».) Только интернет-пользователи культивируют его образ — под именем «Лев Натаныч Щаранский». Вот почему так задолго до столетнего юбилея начали подготовку к нему (разбередив и без того раненое чувство справедливости Юрия Полякова) — много работы предстоит.

На этом фоне скандал вокруг Солженицына его адептам выгоден. Надо же с чего-то кампанию начинать. Не скучный окологосударственный официоз, а живенько так… Не случайно первым ответным ходом «партии Солженицына» оказалось раздражённое и какое-то слегка истеричное письмо актёра Евгения Миронова, потребовавшего от Полякова извинений пред вдовой Солженицына и чуть ли не вызвавшего его на дуэль. Оно задало тон.

И вот уже саратовские филологи, справедливо считающие всех людей такими же идиотами, как их студенты и они сами, возмущённо пересказывают биографию Александра Исаевича… Правильно, кабы Поляков знал его биографию, он бы не поднял руку! А вот Алексей Герман-младший вскрывает подноготную антисолженицынского заговора: дескать, накануне нового витка сталинского террора черносотенные силы предпринимают фланговый охват… (Слушайте, он же вроде режиссёр, даже снял фильм какой-то? Читаешь и лишний раз убеждаешься: не боги в очистке служат…)

Этим ребятам нужно отдать должное — их интересно читать. «Партия Полякова» тоже что-то печатает, подтягивает свои кадры, но их читать не интересно. Они пишут банальщину — то есть то, что все и так думают. А «партия Солженицына» старается найти интересный поворот темы, режиссёрский ход: то «извинись перед дамой, смерд», то фланговый охват… Здорово.

Иными словами, «партия Солженицына» ведёт себя, я бы сказал, разнузданно. «Партия Полякова» старается быть аккуратной, объективной, рассудочной. Но при этом даже меня не покидает ощущение, что именно она совершает что-то неприличное, моветонистое. Нарушает конвенцию. Помните сказку «Новое платье короля»? Люди там условились, что быть голым — это нормально, и всё было действительно нормально, пока мальчик не закричал, что король голый. Как вы считаете, чем там у них закончилось? Арестовали проходимцев-портных? Не думаю. Думаю, арестовали мальчика, нарушившего приличия. Ведь и правда, он виноват…

(Полякова, между тем, уже не включили в некую комиссию по проведению всероссийского года литературы.)

Да, проблема Солженицына существует. Но, во-первых, так ли уж она мешает нам жить? А во-вторых, чтобы устранить эту проблему, её надо не расковыривать. Она уже заживала и зажила бы окончательно, если бы не мальчик.

Впрочем, смысл скандала, помимо здоровой предпразничной суеты — «нарезания салатиков» — состоит в выяснении ещё одного вопроса. Какой патриотизм правильный? Советский, как у Полякова, живущего под девизом «не расстанусь с комсомолом» (Литгазета до сих пор отмечает каждый юбилей этой переставшей, кажется, существовать организации, подарившей стране и миру М.Б. Ходорковского) или патриотизм антисоветский, внесоветский, как у Солженицына и других приличных людей. Не случайно на сторону «партии Солженицына» решительно встали те, кому он со своим русофильством (неизбежно приравниваемому у нас к антисемитизму) и своим мессианизмом (неизбежно принимаемым к нескромности) был не очень приятен. Ну, то есть вся либерасня. Вот даже Войнович, например, сочинивший на Солженицына очень злую карикатуру.

Никто не говорит о том, что в Солженицыне было хорошего (а хорошего в нём ровно то, что он был поборником консервативного русского национального государства). Нет, это никому не нужно; отстаивать Солженицына надо не за это. А именно за то, в чём упрекают его поляковцы — за то, что он был противником «советской цивилизации» с её мессианизмом, с её «напряжём все силы» и «не посчитаемся с жертвами». С её вытоптанными пустырями на месте частной человеческой жизни и всякой «цветущей сложности».

Парадокс и дьявольская путаница момента в том, что национал-патриот сегодня оказался заодно с либералом. Оба сражаются с государством, которое всё делает не так. Правда, либеральное «не так» совершенно не совпадает с националистическим, но это почему-то никого не волнует. Главное, развалить то, что есть, а там… Может, чем-нибудь другим увлечёмся. А единственный верный союзник государства (ну, кроме «Единой России», которая союзник мнимый и ненадёжный — «симулякр», как в прежние времена говорили) — это патриот советский, усматривающий в сильном государстве черты милой ему стилистики. Да и тот теперь из-за Солженицына с государством бодается. Ведь не исключено, что этот скандал отбросит Полякова и аудиторию «Литературной газеты» от «политического центра» куда-нибудь в паршивую «оппозицию». Кто же в лавочке-то останется?

А может, это естественный отбор жестокий такой? Может, кто-нибудь и останется? И именно он увидит зарю новой жизни? Ведь План Путина, как давно хорошо известно, состоит в том, чтобы равноудалить от себя всех?

Думаю, тут всё дело в том, что Путин гэбешник. А в КГБ к «добровльцам» — тем, кто сам вызывался на них работать, всегда относились с недоверием. Вот завербовать, поймать на взятке, любовнице, измене — это милое дело. Человек на крючке — надёжный, особенно, если крючок продет под рёбра. А эти энтузиасты всякие… «Кто их знает, может и шпион».

Поэтому с… э-э… забыл, как зовут, лесбоактивистка, страшная такая… Журнал «Вокруг света» ещё редактировала… С ней Путин лично встречался и сопли ей утирал, а Полякова и ему подобных (вот, например, меня) равноудаляет. Горе и беда.

Кто будет этот красавец, в чьих пустых зрачках отразится чаемая заря? Кто ступит не дрогнувшей ногой в будущий Русский Мир, дружный и неделимый? И что не дрогнет в его руке — «Клинское» или «Охота»? Не знаю. А как было бы интересно знать!

Ну, пока они там с этим всем разбираются, пойду Тургенева почитаю.

й. Смотрите-ка, а у Тургенева прямо тоже образ Солженицына есть. Процитирую пунктиром:

— Да постой, тебе, может быть, неизвестно, кто ещё сюда приехал! Губарев! Сам, своей особой! Вот кто здесь! (…) Губарев, Губарев, братцы мои! Вот к кому бежать, бежать надо! Я решительно благоговею перед этим человеком! Да не я один, все сподряд благоговеют! Какое он теперь сочинение пишет, о… о… о!..

— О чём это сочинении? — спросил Литвинов.

— Обо всём, братец ты мой, вроде, знаешь, Бёкля… только поглубже, поглубже… Всё там будет разрешено и приведено в ясность.

— А ты сам читал это сочинение?

— Нет, не читал, и это даже тайна, которую не следует разглашать; но от Губарева всего можно ожидать, всего!

(…)

Замечательно, поистине замечательно было то уважение, с которым все посетители обращались к Губареву как наставнику или главе; они излагали ему свои сомнения, повергали их на его суд; а он отвечал… мычанием, подёргиванием бороды, вращением глаз или отрывочными, незначительными словами, которые тотчас же подхватывались на лету, как изречения самой высокой

мудрости.

(…)

— Скажите, пожалуйста, — спросил Литвинов, — чему вы приписываете несомненное влияние Губарева на всех его окружающих? Не дарованием, не способностями же его?

— Нет-с, нет-с; у него этого ничего не имеется…

— Так характеру, что ли?

— И этого нет-с, а у него много воли-с. Мы, славяне, вообще, как известно, этим добром не богаты и перед ним пасуем. Господин Губарев захотел быть начальником, и все его начальником признали. Что прикажете делать?!»

P.S. Солженицын Тургенева не любил.