Константин Сутягин и Вася Ложкин

ехов одно время любил повторять, что медицина, дескать, — его жена, а литература — любовница. О Константине Сутягине тоже можно так некрасиво сказать. Живопись — жена, всё-таки она кормит. Ну а литература… выходит, опять любовница. Что за судьба у бедняжки! Помню, сдавал в институте зачёт по предмету «Этика и психология семейной жизни». Спросили: «Что является основой семьи?». Я позорно принялся мямлить о любви. «Основой семьи является совместное ведение хозяйства», — брезгливо оборвал мои мучения преподаватель.

Сразу надо оговориться, что литература Сутягина «не художественная» — ну, то есть не приключения. Мы такую в детстве и за литературу-то не считали. В детстве как: открываешь книжку — если «с чёрточками» (с диалогами), значит, интересная книжка. Если нет — тягомотина. Так же с фильмом по телевизору: как начинается — вступительные титры смотри. Если много действующих лиц — значит, интересное кино. А то бывают ещё такие фильмы, где всего два актёра, так то — пф-ф-ф…

Сейчас почему-то стало наоборот. Открыл — если много чёрточек, сразу скучно становится. Книжка с обилием диалогов выталкивает из себя. Так хочется уйти с чужого застолья: все тут перезнакомились, шумят, пахнут выпитым, хорошо им… А тебе нет. Неубранная посуда, киснущие в недоеденных салатах окурки. Люди все какие-то глупые, некрасивые. Хочется уйти, «соскочить с поезда». Вы соскакивали когда-нибудь? Там хорошо, тихо. Только травы звенят кузнечиками. Земля такая… твёрдая такая. Пройтись, подумать о своём, в дальний угол задвинутом. Когда ещё подвернётся случай?

Наивного читателя (вот ребёнка, например) в искусстве прельщает событие (в том числе речевой акт), а читателя опытного, искушённого — возможность прислушаться к себе. «Поговорить в тиши на языке души», как в песне поётся. «Единственном достойном пониманья». Такой человек в выставочный зал зачем приходит? Чтобы наедине с собой побыть. Получить возможность подумать о чём-нибудь необязательном, неожиданном — что, когда по делам бежишь или дома крутишься, не приходит в голову. Дети картины смотрят как кино. А взрослые — «созерцают».

«Созерцательность» — это неактуальное думанье. Актуальное — это когда смотришь в небо и думаешь: «Будет дождь. Надо снять с верёвки бельё». А неактуальное — когда смотришь и думаешь: «Как я не видел прежде этого высокого неба? И как я счастлив, что узнал его, наконец. Да! Всё пустое, всё обман, кроме этого бесконечного неба… Ничего нет, кроме тишины, успокоения». Или так: «Были некогда люди премудрые, думавшие, что светила небесные принимают участие в их ничтожных спорах за клочок земли или за какие-нибудь вымышленные права. Но зато какую силу воли придавала им уверенность, что целое небо со своими бесчисленными жителями на них смотрит с участием, хотя немым, но неизменным!..» Вот это взрослая работа искусства. Так оно и должно действовать.

Это касается не только картинок. С чтением примерно та же история (если у него не сугубо прикладные задачи). Начинающий читатель читает, чтобы узнать новое, встретиться с неизвестным. А опытный читатель читает, чтобы вспомнить старое, расковырять себя. Растормошить ценные воспоминания, актуализировать забытые знания.

Тут, конечно, много тонкостей возникает, когда мы говорим «начинающий — опытный». Даже маленькие дети любят по многу раз перечитывать хорошо известные им книжки — почему?

А взрослый, погружаясь в созерцательность, разве не «детскости» ищет, не остроты восприятия? Не детского умения увидеть мир свежим глазом, как в первый раз? У взрослых ведь очень скучная жизнь. Они всё знают, и поэтому им ничего не интересно. (Для ребёнка важно сидеть у окна в автобусе, а для взрослого — не важно. Он лучше телевизор будет смотреть. Сериал «Интерны», триста сорок первая серия.) У взрослых всё разложено по пыльным полочкам и снабжено этикетками: трава — зелёная, небо — голубое, стволы у деревьев — почему-то коричневые. И если надо нарисовать дерево, взрослый не глядя возьмёт коричневый карандаш — и ребёнка научит. Рисовать не то, что видит, а то, что знает.

И читают взрослые часто так же: заранее зная, что им нужно прочесть. И если чтение не отвечает «горизонту ожидания» взрослого, он сердится — его отвлекли. Взрослые читатели любят взрослых авторов — авторов-авторитетов, экспертов, дельных, как Википедия. Авторы, открывающие Америку и изобретающие велосипед, взрослого читателя раздражают. Но и это тоже — из детства. Известно, что чем больше в жизни ребёнка родительских запретов и чем строже они соблюдаются, тем он спокойнее. И наоборот: чем больше ребёнку всего разрешается, тем он капризнее. Почему? Да потому что когда родитель последователен и строг, ребёнок подсознательно истолковывает это так: «папа сильный, он может меня защитить». А когда родитель уступает, «идёт навстречу», ребёнок делает бессознательный вывод, что родитель слаб, а это значит, что сам он не защищён. Вот и капризничает. Капризность — выражение душевного неуюта, тревоги. Мир без границ — это тревожный мир. (Хотя многим нравится).

Твёрдое знание — атрибут власти. Получая его, чувствуешь себя защищённым. Обладая им, можешь надзирать и наказывать.

Соответственно, если взрослый человек в искусствах неопытен, он ведёт себя по отношению к ним как ребёнок. Во-первых, тянет в рот всякую гадость — чем ярче и забористее, тем лучше.

Это в первую очередь. А во-вторых, любит, чтоб ему, чётко деля ладонью воздух, объясняли, что хорошо, что плохо. (Отсюда, например, такая закономерность: охотников ругать «современное искусство» всегда больше, чем охотников тихо и невозмущённо любить искусство традиционное. Ведь, даже ругая, мы эту самую гадость в рот тянем…)

Возвращаясь ненадолго к Константину Сутягину (чтобы не забыть, про что пишу), отметим, что детскость — главная характеристика его творчества. Смотришь на картинки — ну, мазня. Вроде как ребёнок нарисовал. Только опытный глаз различает — «отношения», «валёры», точность в обобщении форм — а значит, близость к натуре. То же в литературе Костиной. Он пишет о сложных вещах, но с очень простым лицом. Никогда не умничает (типа, вот я о каких сложных вещах задумался!), напротив, охотно признаётся в слабости, в обывательском неумении что-то понять (поэтому и приходится размышлять, доходить до смысла своим умом), и ты рядом с ним расслабляешься, «простеешь», перестаёшь быть умным и подозрительным — становишься любопытным, открытым миру. Как Костя в одной своей книжке писал, вот простой человек — и вот сложный. Простой человек, бабушка какая-нибудь, даёт тебе на улице яблочко — угостись, сынок, и ничего, берёшь. Бабушка же. Понятно всё. И представьте, если яблочко на улице вам дал прохожий интеллигент. Это же катастрофа! Зачем? Почему? Что он имел в виду? Отравленное?

Костина литература помогает понимать Костину живопись. Живопись — простая. Про что она? Если нарисовано небо — это про небо. Если нарисована электричка — про электричку. В чём же тогда её ценность? Ладно городской пейзаж — дома снесут, а пейзаж останется, вот, ценность в этом. В памяти. А небо-то? Литература в силу своей большей «смысловой очевидности» помогает преодолеть эту непонятность. Она вроде тоже простая (и автор в ней умаляется, как ребёнок), но она не о простоте мира, а о его сложности.

Есть книжки о счастье. Это очень важная и очень трудно определяемая вещь. А есть о Достоевском, фашизме, патриотизме… Одну его книжку, самую простую (в ней меньше всего букв), я разберу. Но попозже.

А пока скажем, что больше всего люди любят искусство простое (где всё чётко разделено и понятно объясняется), но при этом выглядящее многозначительным. Тогда у человека возникает ощущение, что он умный — что-то сложное воспринял. Ну, например, фантастика с «рассуждениями» — «философская» и «психологическая». Такие люди очень обижаются, если им сказать, что фантастика — популярный жанр. Как же, кричат, у нас же тут бездны!.. Оно-то конечно. Да только бездны эти имеют конечный смысл: метафоры прочитываются, мораль усваивается, смысл ясен. Сложно рассказанная простая история остаётся простой. Высокое же искусство подразумевает обратное: просто рассказанную сложную история. Как в жизни. Вроде всё просто: вот руки, ноги голова, верх, низ. Но как трудно жить!..

Или вот взять картинки. Сейчас в большой моде картинки нашего солнечногорского художника (у меня дача там рядом) Васи Ложкина. В них всё понятно. Сатира на стереотипы общественного сознания. Непонятно в них, главным образом, одно: а за кого сам художник? За стереотипы или против? В литературе есть конгруэнтный Васе Ложкину поэт — Всеволод Емелин. В нём тоже сложность одна-единственная: непонятно, за кого он. За скинхедов или за либералов? От этого возникает «объём», возникает мерцание смысла — многозначительность. Смотришь и понимаешь: «Это я вот не просто на корявую картинку смотрю, незамысловатый стишок читаю, тут есть что-то такое… с двойным дном… Да уж не философские ли они?!»

В то же время этим «да уж не философским ли» произведениям присуще главное свойство простоты — действовать очень быстро. Посмотрел, прочёл — и сразу смешно. Смех подобен алкоголю и табаку: он притупляет вкусовые ощущения и многие эмоции — страх, жалость, чувство вины, боль… В общем, людям нравится. А чтобы они ещё и себе нравились (пока им нравится это), притупление смысловых оттенков компенсируется многозначительностью — не просто смешные картинки, а «смешные картинки со смыслом».

Мы чувствуем, что он там вроде бы есть, но не будем до нег докапываться. Есть и ладно. Докапываться до смысла смешной картинки — всё равно, что анекдот объяснять. Тупость и занудство.

Вот если картинка несмешная — тогда ничего, можно.

Сутягин, хотя основную его славу составляют «серьёзные картины», тоже любит картинки с подписями. Например, на картонных тарелочках из общепита (были такие до целлулоидных). Называется, кажется, «арт-фуд» или «фаст-арт», как-то так. А недавно он выпустил целую книжку подписанных картинок. «Дачная Азбука» называется.

Дело было так. (Я точно не знаю, но предполагаю, догадываюсь.) Жил Костя с семьёй на даче (ну, это для него дача, а для других — вполне себе город Кимры) и рисовал акварельки. Вот коза пасётся — нарисовал козу. Галка села на забор — нарисовал галку. А вот двое кимряков матом ругаются — что ж, нарисовал, как они ругаются… Вот уже некоторое пространство обозначено. Дальше что? Дальше появляется время. (Во всех мифах так: сначала Творец создаёт пространство — отделяет верх от низа, свет от тьмы, хлябь от тверди, а потом эти разделённые штуки вступают в причинно-следственные отношения. Причинно-следственные отношения и есть время.)

Услышал Костя фразу смешную, кимрянка говорила одна:

— Художников очень много стало. Ходят туда-сюда, картины носят, огород не сажают, нигде не работают, как цыгане. Где деньги берут, неизвестно…

Записал фразу. Пририсовал к ней картинку — «Художники». А потом ещё одну картинку — «Цыгане». (Ну, раз художники как цыгане.) «Х», «ц» — получилось по алфавиту. Так и появилась «Дачная азбука».

Придумал подпись к козе, с которой всё началось, на «а», чтобы по алфавиту. «Алюминий». «У козы Белки украли миску, потому что она сделана из дорогого металла алюминия». Потом к галке подпись: «Эта галка каждый день дразнит пса Рекса и козу Белку и даже могла украсть у неё алюминиевую тарелку, но тарелку, скорее всего, украли крючком». А вот и пёс Рекс: «Миска у него тоже из алюминия, а попробуй сунься». Стал складываться сюжет.

Вернее, «сквозной мотив», на который нанизываются разрозненные впечатления. Ведь вот почему украли миску? Потому что зарплату в Кимрах не платят, вернее, платят навозом. «Ну хоть так, могли и этого не дать — демократия. А навоз можно продать дачникам на удобрения». Люди трудно живут. «Раньше в этом доме была школа, а потом детей стало мало, и здесь открыли пункт приёма стеклопосуды». (Картинка на «Ш» — «Школа».)

И художники непросто живут, тем более огород не сажают: на «Ж» — «Жалко». Согбенная старушечка поливает огород и рассуждает: «Очень жалко, особенно москвичей. Что они там у себя в Москве видят-то». Как бы смешно, да. Метро видят!..

А хотелось бы, конечно, другого… «Счастье» — автопортрет. Лежит художник Сутягин в гамаке, заложив руки за голову, и мечтает: «Платили бы каждый месяц тысячу долларов, никуда бы отсюда не уезжал». И ещё картинка: «Деньги очень быстро кончаются». Тоже сквозной мотив. Как там Маркс учил? Деньги — универсальный инструмент отчуждения. Отчуждения человека от природы, от дачи, от счастья, отдыха. (Надо ехать в Москву, в метро — работать.)

Кстати, про зарплату, которую платят навозом. Это же архетипическая метафора: «деньги — говно». Говно снится — к деньгам. Чёрт в сказках людей путает: горшком с золотом поманит, облапишь его, прижмёшь к пузу, принесёшь домой, заглянешь, а там… Ну, это так, к слову.

А может, не к слову — вот опять картинка с мифопоэтическим смыслом: «Каждый раз пожарники приезжают поздно, когда уже всё дотла сгорело. Они собирают золу и продают её дачникам-москвичам на удобрения». Зола — прах, прахом идут Кимры, пожирает Кимры столица. И называется картинка чудовищно философски — «Дым» (см. статью про Ивана Сергеевича Тургенева).

А всё же не совсем дым, зола-то в землю идёт, а из земли всё опять рождается. Очень философская картинка — называется «Небо», а изображено на ней кладбище. Низенький горизонт, кресты часто, тесно натыканы, густо лежат покойнички… А небо над ними — вон какое большое. Все помещаются. И, кэ, лэ, мэ, нэ…

О, пэ. Следующая картинка — «Облака. Пароходы». Три парохода плывут по реке, три облака плывут над ними по небу. Подпись: «Плывут по реке пароходы: „Максим Горький“, „Александр Фадеев“, „Михаил Шолохов“… Летят в небе облака: бабушка Таня, дедушка Коля и маленькое облако бабушка Зина».

Почему на картинке «небо» нарисовано кладбище? Было бы непонятно, а так — понятно. Вот они, душеньки…

Вроде всё так смешно начиналось, с миски, с бытовых зарисовок, а выход-то наверх всегда здесь, над головой. Только смотри… Последняя картинка на «Я» — «Яблоки». И подпись хитренькая: все сюжетные ниточки в ней подвязываются: «Яблоками кормят козу. В яблоках много железа, а алюминия в них нет, алюминий очень дорогой, он был в тарелке, но её украли». Конец?

Нет. Ещё эпилог есть, картинка после конца, называется «На том берегу». Но сначала скажу про яблоки. Почему ими заканчивается история? Потому что они на «Я»? Нет. Потому что пора уезжать с дачи. Яблоко в христианской мифопоэтике символизирует прощание с раем. И не только в христианской: у кельтов король Артур отдавал Богу душу на острове Авалон, что в переводе означает «остров яблок».

Перед яблоками была картинка «Юмор» — это как раз «Деньги очень быстро кончаются». Заканчиваются деньги, заканчиваются дачные истории, заканчивается райская жизнь. Жизнь вообще имеет свойство заканчиваться…

А что ж на том берегу? Картинка-эпилог, нарисована на фанерке: лодочка отчаливает в туман, в неизвестность. Что-то там, на том берегу виднеется… Непонятно. Просто незакрашенный кусочек фанерки. Туман отменяет пространство. Лодочник — Харон, перевозчик душ через реку забвения, отменяет время.

Вот теперь всё.

Впрочем, кажется, на том берегу всё же что-то есть…

то я старался сейчас рассказать про книжку так, чтобы казалось понятно. На самом деле-то она сама по себе непонятная — просто книжка, навевающая смутные, без слов, чувства. Комментарии я из себя взял, когда над книжкой задумался. (В метро, кстати говоря, ехал.) Но, конечно, не потому, что я такой умный. Это автор подсказал путь, направил меня. А представьте, не было бы подписей? И называлась бы книжка просто «Дачные картинки»? Понял бы я тогда, о чём это? Что-то бы понял. Например, картинку «Туман» (у неё в книжке вообще нет подписи). А что-то нет. Картинку «Небо» — с кладбищем, мне кажется, понял бы. Некоторые вещи трудно не понимать, если на них смотреть.

Литература способна объяснять живопись. Она способна многое объяснять: и музыку, и, например, жизнь. (За это и держим.) Чувствуя это, Костя любит свои картины подписывать. Не картинки, а вообще — картины. Напишет, например, небо, и напишет письменными «детскими» буквами: «Небо». Так бы посмотрел — и ничего не подумал. Ну, небо и небо. А когда в изображение надпись вторгается, становишься подозрительным: «Э-э, да это правда ли небо-то? А может, что-то другое?» (Как у Рене Магритта: «Это не трубка».)

Но чтобы литература была нужна — объяснять живопись — нужно, чтобы было, что объяснять. Бывает такая живопись, в которой ничего объяснять не нужно, которая — сама литература, вон, как, например, та картина внизу. Но это уже совсем другой случай. Просто тем, кому статья не понравилась (воды налил, про Васю Ложкина совсем ничего), эта картина должна понравиться, а должно же хоть что-то в статье понравиться людям?

Иначе вообще непонятно, зачем живём. Ну не для собственного удовольствия же.