Гоголь I. Кубанские козаки.
Был ли он украинцем, топил ли кошку в пруду, и чем ещё знаменит
Лев Пирогов
азалось бы, первый вопрос, который может волновать сегодня умы в связи с именем Николая Васильевича Гоголя, обязан звучать так: «Был ли Николай Васильевич украинцем?». Однако в комментариях к одной из статей здесь, на «СиПе», мне довелось повстречать вопрос ещё более принципиальный: «Кто бы мне объяснил, чем так вообще знаменит». За точность формулировки не ручаюсь — я в панике оттуда бежал и не запомнил дороги, а искать лень. Но смысл был такой. Чего, дескать, все так носятся с этим Гоголем.
Думаю, ответить на этот замечательный вопрос удовлетворительным образом невозможно. Понятно, чем знаменит Михаил Тимофеевич Калашников. А Гоголь… Ну главный русский писатель. Пушкин — это был летящий росчерк, гениальный эскиз, «слишком Моцарт». Русские любят Пушкина, жалеют его, но вообще-то предпочитают прозаиков помрачнее. Толстой, Достоевский… Гоголь — промежуточное звено. От Моцарта к Бетховену, от ангельского света к архангельской посупи.
От Гоголя произошли все остальные писатели. От Гоголя произошёл Лермонтов. Это может показаться странным, ведь в школьном кабинете литературы портрет Лермонтова висит вслед за Пушкиным. Но Лермонтов написал не только стихотворенье «На смерть поэта». Он, главным образом, написал «Героя нашего времени» и «Маскарад», а они произошли от неоконченного романа «Княгиня Лиговская», а это уже чистый Гоголь, «Петербургские повести», выжимать можно. У Гоголя Лермонтов учился говорить красиво, у Гоголя учился шутить. В этом он превзошёл учителя, но не будь Гоголя — не было бы и Лермонтова.
От Лермонтова, в свою очередь, произошёл Толстой: дописанная «Княгиня Лиговская» — это роман «Анна Каренина». От Гоголя произошёл Достоевский, о чём сам говорил, ну да это очевидная и всем известная история. Равно как и Булгаков. Но ведь и Чехов произошёл от Гоголя! И… не буду забегать вперёд, впрочем.
Если в русской поэзии с лёгкой руки Белинского и Эйхенбаума выделяют два направления: «линию Пушкина» и «линию Некрасова», то в русской прозе ничего такого никому и в голову не приходит. Никаких линий. Тут линия одна: это линия Гоголя. Больше ничего нет. Ничего такого, что было бы не странно поставить рядом.
Гоголь был суперзвездой при жизни. Современники перед ним благоговели. Ему поклонялись. Его жгли, как и должно быть с кумирами. Впрочем, в каком-нибудь другом обществе конфликт Гоголя и Белинского был бы исключительно проблемой Белинского. Только не у нас, потому что Белинский был крёстным отцом «народно-демократических сил», а из «народно-демократических сил» вышли либералы и коммунисты, попеременно хозяйничающие в России на протяжении полутораста лет. Этого эпизода мы, наверное, тоже ещё коснёмся, а пока ответим на второй важнейший вопрос.
Был!.. Был Николай Васильевич украинцем! Как князь Багратион грузином, а Екатерина Великая пруссачкой. С той лишь оговоркой, что числиться малороссами у цивилизованных людей тогда было не принято, и они записывались поляками. Не преминул сделать это и дедушка писателя, Афанасий Демьянович, когда занимался составлением дворянской родословной Гоголей.
На самом деле Гоголи были «козацького роду». Пра-пра-пра-прадед писателя Остап Гоголь был «козацьким полковником» (нельзя сказать «казачий полковник», это будет к совсем другой действительности отсыл) при гетмане Дорошенке, и остался верен ему, когда прочие «полковники» Дорошенка покинули. Побывал Остап на службе и у легендарного короля-воина Яна Собесского, этого польского Игоря Ивановича Стрелкова. (Были некогда и среди поляков приличные люди.) Интересно, что в документе на право владения деревней Ольховец, полученной полковником Остапом Гоголем от польской короны, он назван почему-то… Андреем. Как тут не вспомнить имена сыновей полевого командира Тараса.
(Кстати, пользуясь случаем: рекомендую читателями, интересующимися историей польско-украинской дружбы, главку «Казнь Остраницы», цитируемую Пушкиным в рецензии на собрание сочинений Георгия Кониского, архиепископа Белорусского. В собраниях сочинений Пушкина, где «статьи и заметки». Про это много всего хорошего есть, но «Казнь Остраницы» почитал — и сыт.)
Израсходовав пассионарность в битвах семнадцатого столетия, Гоголи мирно готовились к вступлению в «инерционную стадию», ознаменованную рождением в 1809 году Николая Васильевича — Никоши. Прапрадед и прадед его были священниками (но по официальной легенде — польскими шляхтичами: дворянину происходить от духовенства считалось так же неприлично, как и быть малороссом), дед — государственным служащим в воинском чине секунд-майора, отец — коллежским асессором (то же самое, но уже в штатской табели о рангах) и добрым помещиком. Говорят, он хорошо рассказывал, обладал специфическим малороссийским чувством юмора, вроде как у пасечника Рудого Панько, и сочинял стихи. Например, такие:
Ничьим богатством не прельщаюсь,
Доволен я моей судьбой.
И се — девиз любимый мой.
Женился Василий Афанасьевич Гоголь, когда его невесте, Марии Ивановне Косяровской, дочери губернского почтмейстера, бывшего офицера, было всего пятнадцать лет. В восемнадцать она родила Никошу. У будущего писателя был младший брат-погодок Иван, с которым они были очень дружны. Примерно девяти лет отроду Иван умер от болезни, и Никоша очень тяжело переживал эту смерть. Одним из первых его литературных произведений была детская поэма «Две рыбки», в которой он аллегорично изобразил их с братом судьбы. Поэма зачитывалась товарищам по гимназии, и те были тронуты.
Учился Гоголь вдали от родителей и очень скучал по дому. Сохранились его душераздирающие письма, в которых он просит забрать его хотя бы на Рождество… Их стоит вспоминать, когда читаешь первую страницу «Старосветских помещиков». Это великая повесть, очень важная для понимания художнической манеры Гоголя. В ней он смеётся над тем, что ему дорого, — над миром своего детства, но этот смех нисколько не отменяет и не умаляет любви. Мы помним афоризм Карла Маркса «Человечество, смеясь, расстаётся со своим прошлым» и любим его цитировать, — так вот, следует учитывать, что Гоголю это прошлое было чрезвычайно дорого. Его прощальный смех был сродни оплакиванию. Так бывает — люди шутят от боли или чтобы скрыть смятение. У некоторых это входит в привычку. В гоголевской душе было столько сентиментальной любви к миру, что инстинкт художника велел приправлять её смехом, иначе на бумаге это выглядело бы жалко. (Уберите из «Старосветских помещиков» смех — и получится типовое изделие типового писателя-деревенщика: сопли.)
Само учение давалось отроку Гоголю легко, поскольку он им не злоупотреблял. Выказывал весьма умеренные способности ко всем наукам, не исключая словесность. Педагог Гоголя по оной И.О. Кулжинский вспоминал:
«От Гоголя менее всего можно было ожидать такой известности, какою он пользуется в нашей литературе. Не обинуясь могу сказать, что он тогда не знал спряжений глаголов ни на одном языке».
(Как-то к московским школьникам на классный час пригласили писателя Льва Кассиля. Детишки его спрашивают: «Почему вы так плохо пишете?» Кассиль: э-э-э… Детишки поясняют: «Нам показывали вашу рукопись. Там кляксы! Там всё исчёркано!»)
Ещё одна характерная особенность Гоголя-ученика: «Будучи ленивцем, Гоголь в то же время был самым благонравным юношей и вёл себя всегда благородно. Единица или даже нуль в учении и пятёрка в поведении! Живо я помню представление „Недоросля“. На гимназическом театре Гоголь играл Еремеевну; хохотали до слёз».
Театр и живопись были главными школьными увлечениями Гоголя. О литературных его занятиях того времени вспоминают немного. Зато на сцене, говорят, блистал. Вот описание его участия в одном из лицейских спектаклей:
«Является дряхлый старик в простом кожухе, в бараньей шапке и смазанных сапогах. Опираясь на палку, он едва передвигается, кряхтит, хихикает, кашляет. И, наконец, закашлял таким удушливым сиплым старческим кашлем, с неожиданным прибавлением, что вся публика грохнулась и разразилась неудержимым смехом. А старик преспокойно поднялся со скамейки и поплёлся со сцены, уморивши всех со смеху».
(«Неожиданное прибавление», если кто-то не догадался, — это звук, исторгаемый устами, что не говорят по-фламандски.)
И далее:
«Бежит за ширмы инспектор Белоусов: — „Как же это ты, Гоголь? Что же это ты сделал?“ — „А как же вы думаете сыграть натурально роль 80-летнего старика? Ведь у него, бедняги, все пружины расслабли, и винты уже не действуют, как следует“».
Практически на систему Станиславского сослался — покамест не существующую.
В другой раз Гоголь играл роль скряги. К этой роли он готовился больше месяца: часами просиживал перед зеркалом и пригинал нос к подбородку, пока наконец не достиг желаемого. Вообще, гоголевской страсти к актёрству была какая-то чрезмерность, нечто даже как будто угрожающее: «Бывало, то кричит козлом, ходя у себя по комнате, то поёт петухом среди ночи, то хрюкает свиньёй, забравшись куда-нибудь в тёмный угол», — вспоминали товарищ Гоголя по гимназии. — «У него был громадный сценический талант и все данные для игры на сцене: мимика, гримировка, переменный голос и полнейшее перерождение в роли, которые он играл. Думается, что Гоголь затмил бы и знаменитых комиков-артистов, если бы вступил на сцену».
Ан, дудки. По приезду в Санкт-Петербург юный Гоголь пытается выдержать актёрское испытание (среди экзаменаторов сам Каратыгин), но терпит крах — во время чтения запинается, мямлит и даже не является потом узнать результаты.
Первый его литературный опыт, напечатанный в журнале «Сын Отечества» без подписи, восторженная ода «Италия», примечательна разве лишь тем, что подтверждает теорию (о которой мы вспоминали в статье о Николае Носове: мол, в первом произведении писателя, как в капле росы, отражается нечто важное для понимания всего последующего его творчества. «Италии» было суждено занять в судьбе Гоголя немалое место.
Первая книга, «Ганс Кюхельгартен. Идиллия в картинах. Соч. В. Алова», выпущенная под псевдонимом, тоже, как говорят в отношении поэтов, «была пророческой». После пренебрежительного отзыва о ней критика Николая Полевого, автор, несмотря на стеснённость в средствах, выкупает тираж и сжигает его. Впоследствии Гоголь практиковал сожжение своих произведений неоднократно. А слово «идиллия», выбранное для обозначения жанра, служит пониманию всего последующего творчества Гоголя не меньше, чем пресловутая «поэма» — пониманию «Мёртвых душ» (помните, как этим сушили мозг в школе? «Почему — Гоголь — назвал — свой роман — поэмой?» Тоже, бином Ньютона.)
Что такое «идиллия» в подзаголовке «Кюхельгартена»? Обозначение жанра. А что такое жанр? В литературоведении, подраздел «жанрология», есть такое определение: «Жанр — это модель личности». То есть — образец, по которому автор вытачивает героя. Для героя трагедии нужен один человек, для героя комедии — другой. С другой внешностью, другими повадками, привычками, речью, судьбою. Для лирической комедии и комедии-буфф тоже совершенно разные герои нужны. Это понятно. Хитрость в том, что и сам автор обтачивается по этой модели. Ведь в процессе работы ему как будто сами собой приходят на ум нужные слова, композиционные приёмы, сюжетные ходы. При соприкосновении с жанром его фантазия приобретает необходимые свойства, актуализируется соответствующий сегмент памяти, опыта. В литературоведении это называется «памятью жанра». (Простите, литературоведы, всё понимаю. Я критик, человеческий отброс, забудьте.)
Читатель, принимаясь за чтение, так же, как писатель, улавливает флюиды «памяти жанра» и настраивается на определённый лад. Одни ожидания отсекаются, другие, наоборот, обостряются. В общем, жанр изменяет человека. Смотреть Гайдая садится один человек, а Гринуэя — другой. Можно сказать «в разных настроениях», но настроениями дело не ограничивается. Тут и вкусовые предпочтения разные, и много чего ещё. (Внимание, приготовиться.) Когда я служил в армии (раскланивается, цветов не надо), думал: «Б…, как же я с мамой дома говорить буду, я же двух слов не свяжу без мата?» Однако приехал — и ничего, нормально заговорил, мат как отрезало. Два жанра — два человека. Или «жанр — это человек», — так можно, перефразируя де Бюффона, сказать.
Гоголь начинался как человек-идиллия. «Идиллия — это произведение, изображающее безмятежную жизнь на лоне природы». Для Гоголя таковой безмятежной «естественной» жизнью был мир, окружавший его в детстве. Сёла, деревеньки и хутора Полтавщины. Есть такая хитрость (вниманию девушек) — чтобы хорошо получаться на фотографиях, нужно либо вспоминать таблицу умножения (тогда у вас будет умный вид), а если нужен одухотворённый вид, представьте время или место, в котором вы были безмятежно счастливы, но вам туда уже не вернуться. Удовольствие и грусть одновременно придадут выражению вашего лица требуемые объём и глубину.
Когда Гоголь проделал этот фокус (отпустил сердце на свободу, домой), проза его обрела и объём с глубиной, и лёгкость, какая бывает только когда неотягощённое страхом неудачи и желанием понравится вдохновение водит твоей рукой. Рассказы «Сорочинская ярмарка», «Вечер накануне Ивана Купала», «Майская ночь, или Утопленница» принесли ему известность. В двадцать три года…
За пять лет до этого умирает его отец. Мать Гоголя помешалась от горя: разговаривала с покойным мужем, отвечая сама себе за него (нечто подобное было с Ксенией Петербургской), отказывается от еды. Ей разжимают зубы ножом и кормят насильно. Потом она приходит в себя и мужественно принимается управлять поместьем. Гоголь, узнавший о смерти отца из почты, пишет ей, что был близок к самоубийству.
Пережили.
Окончив учение с посредственным аттестатом, юноша отправляется служить в столицу. Сам он потом рассказывал: едва приехав в Санкт-Петербург, отправился на квартиру Пушкина. Перед дверью его охватывает такое волнение, что он вынужден сбежать вниз и долго приводить в порядок сердце и дыхание в кофейне… Снова идёт на штурм. Дверь открывает слуга.
— А что, Александр Сергеевич дома ли?
— Почивают-с.
— Всю ночь работали?
— Как же, работали-с! В картишки играли-с…
Так и не состоялось знакомство.
Вероятнее всего, Николай Васильевич этот эпизод выдумал. Как и знаменитый «эпизод с кошкой», известный со слов Александры Осиповны Смирновой-Россет (заслуженно пользовавшейся репутацией одной из умнейших женщин своего времени; её мемуары небезынтересны для всех обдумывающих житьё в России). История звучит так:
«Было мне лет пять. Я сидел один в Васильевке. Отец и мать ушли. Оставалась со мною одна старуха няня, да и она куда-то отлучилась. Спускались сумерки. Я прижался к уголку дивана и среди полной тишины прислушивался к стуку длинного маятника старинных стенных часов. В ушах шумело, что-то надвигалось, что-то уходило куда-то. Верите ли, — мне тогда уже казалось, что стук маятника был стуком времени, уходящего в вечность. Вдруг слабое мяуканье кошки нарушило тяготивший меня покой. Я никогда не забуду, как она шла, потягиваясь, а мягкие лапы слабо постукивали о половицы когтями, и зелёные глаза искрились недобрым светом. Мне стало жутко…»
Дальше — леденящий душу (точнее, вызывающий смесь ужаса и гадливости) рассказ о том, как маленький Никоша топит кошку в пруду (она вырывается, он пихает её в воду палкой), а потом сам же горько оплакивает.
Наверняка между первой, «готической», и второй, «трешевой», частями рассказа Гоголь хитро посверкивал глазами в сторону слушателей — готовы ли. Ибо не может не очарованный и не загипнотизированный рассказчиком человек поверить в техническую возможность утопления кошки пятилетним ребёнком. Вы когда-нибудь кошку видели? А купали?.. Палкой он её запихивал… Очевидно, что эти рассказы — из разряда знаменитых гоголевских розыгрышей (однажды, подговорив товарищей, убедил однокашника, человека болезненно мнительного, что у того «бычачьи глаза»). Хотя картишками Александр Сергеевич не брезговал, конечно, и по утрам вставать не спешил.
Ну да мы отвлеклись от идиллии.
Идиллия — это модель личности Гоголя. «Его тянуло в какую-то фантастическую страну счастья и разумного производительного труда», — пишет о нём биограф. И это удивительные слова. Ничего они вам не напоминают?
Гоголя тянуло в мир, которого тогда ещё не было. Его бы никогда не было, если бы не случайный проблеск — искорка на стыке стилей и эпох. Гоголя тянуло в мир старых советских фильмов: «Высота», «Большая семья», «Карьера Димы Горина», «Весна на Заречной улице», «Девчата» и так далее, и так далее. «Кубанские казаки» и «Крейсер „Дербент“». Вот там — в мире советских фильмов — Гоголь хотел бы жить.
И смог бы, и не умер бы в сорок с небольшим лет. (Знаете, как умер Гоголь? Почти как тот древнегреческий философ, что ли Зенон?.. который сел на дорогу и перестал дышать. Перестал есть, как его мать когда-то… Решил умереть — и умер. Как Симор Гласс у Сэлинджера, помните?) Гоголь сам — в одиночку — опережая время на сто лет (представьте, сколько это, — переведите на развитие техники) пытался изобрести «социалистический реализм». Прямо как Леонардо — вертолёт, только Гоголь был ближе к действующей модели. Он, собственно, и создал её, но по обыкновению сжёг, не будучи уверен, что у него получилось. А поддержать было некому.
Речь о втором томе (вернее, вторых томах) «Мёртвых душ», конечно. И о той самой «фантастической стране счастья и разумного производительного труда», в которую он стремился.
Умертвив себя (а Симор Гласс сделал это, чтобы подтолкнуть к нирване буддистскую цепочку перерождений), Гоголь словно бы сдал свой дух — свой индивидуальный проект — на хранение. Несколько раз потом просыпался, смотрел: не пора ли? Не началась ещё страна счастья? Сперва в Чехове. Нет, не началась, рано… Потом в Шукшине. Оп-па, а она прошла уже — поздно. Заканчивается.
Или тоже не началась пока?
Мне кажется, что второе. И что Гоголь ещё появится, ещё заглянет сюда к нам, ещё проверит, как тут у нас дела. Что там было того кино…
Далее: Часть II
Если вам нравится читать о самых заметных представителях русской культуры именно в таком формате — пожалуйста, поддержите наш проект финансово, чтобы публикации могли продолжиться Спасибо!
