Адмирал Колчак является одним из самых известных в массах лидеров Белого движения. И дело вовсе не в том, что он был самым успешным из лидеров. Тем более что это не так. Однако, в отличие от других вождей Белого движения, ставших известными в основном уже во время Гражданской войны, Колчак был весьма известной фигурой еще до революции. К тому же он был одним из самых высокопоставленных чинов старой армии, участвовавших в войне (вице-адмирал примерно равнялся генерал-лейтенанту) и самым высокопоставленным деятелем Белого движения, попавшим в руки большевиков. К тому же он был единственным из Белых вождей, кто попытался установить самую настоящую военную диктатуру.
В этом тексте мы не будем подробно останавливаться на дореволюционной биографии адмирала, тем более что она изучена вдоль и поперек. Мы сконцентрируемся на его допросе большевиками. Это весьма любопытный документ, однако заметно, что ближе к концу следователи спешили настолько, что до самого интересного так и не дошли. Они так и не допросили Колчака по поводу предательства союзников, и мы не можем теперь узнать, как и что думал Колчак перед выдачей его бывшими союзниками. По сути, его допрос – это единственный программный документ Колчака. Мемуаров он не оставил, манифестов не писал и только благодаря этому допросу мы можем узнать о его реальных взглядах.
О выдаче адмирала союзниками мы еще расскажем, а сначала пойдем в хронологическом порядке допроса, который длился несколько дней – с паузами и перерывами. Следователи, среди которых сидевший при Колчаке в омской тюрьме Попов и эсер Алексеевский, через несколько месяцев бежавший из РСФСР (председателем был чекист Самуил Чудновский, также сидевший в тюрьме еще несколько дней назад), поначалу пытаются выведать у Колчака его отношение к прогнившей монархии и проклятому царизму. Здесь благодаря Колчаку рисуется неплохая картина, в целом характеризующая умонастроения предреволюционного офицерства. При монархии – монархисты, при республике – республиканцы:
«Председатель. Каково было ваше идейное отношение к этому делу? (революции 1905 года. — прим. авт.)
Колчак. Я этому делу не придавал большого значения. Я считал, что это есть выражение негодования народа за проигранную войну, и считал, что главная задача, военная, заключается в том, чтобы воссоздать вооруженную силу государства. Я считал своей обязанностью и долгом работать над тем, чтобы исправить то, что нас привело к таким позорным последствиям.
Алексеевский. Значит, вы считали, что техническая, профессиональная постановка военно-морского дела была причиной нашего поражения, и считали, что она происходила не из условий политического строя, а из условий ошибки?
Колчак. Я приписывал именно этому, потому что я считаю, что политика никакого влияния не могла иметь на морское образование, на военную организацию, — просто у нас настолько не обращалось внимания на живую подготовку во Флоте, что это было главной причиной нашего поражения. <…> Вспоминаю тот период и период последней войны, — ведь ничего похожего не было. Здесь, наконец, после страшного урока у нас был Флот, отзывы о котором были самые лучшие. Может быть, он был слаб и мал, но отзывы о нем английские адмиралы давали самые лестные. Я прямо скажу, что постановка артиллерийского дела у нас в последнюю войну была великолепно разработана, и мы прекрасно стреляли. Минное дело стояло у нас, быть может, выше, чем где бы то ни было. К нам приезжали учиться. Меня американцы после посещения Черноморского Флота вызвали к себе для того, чтобы я мог им дать данные о постановке нашего минного дела.
Алексеевский. Таким образом, вы из неудач войны с Японией не делали никаких политических выводов?
Колчак. Нет. Вспышку 1905 — 6 года я приписываю исключительно народному негодованию, оскорбленному национальному чувству за проигранную войну. Но повторяю, что я, например, приветствовал такое явление, как Государственная Дума, которая внесла значительное облегчение во всей последующей работе по воссозданию Флота и армии. Я сам лично был в очень тесном соприкосновенна с Государственной Думой, работал там все время в комиссиях и знаю, насколько положительные результаты дала эта работа.
Алексеевский. Таким образом, в вас неудачи японской войны не вызвали никаких сомнений в отношении политического строя, и вы остались по-прежнему монархистом?
Колчак. Я остался по-прежнему.
Алексеевский. И, в частности, никаких сомнений в династии это не вызвало?
Колчак. Нет, я откровенно должен сказать, что ни в отношении династии, ни в отношении личности императора это у меня никаких вопросов но вызвало».
Впрочем, Февральскую революцию для идейного монархиста Колчак воспринял совершенно спокойно:
«Колчак. Лично у меня с Думой были связи, я знал много членов Государственной Думы, знал, как честных политических деятелей, совершенно доверял им и приветствовал их выступление. Я приветствовал перемену правительства, считая, что власть будет принадлежать людям, в политической честности которых я не сомневался, которых знал, и поэтому мог отнестись только сочувственно к тому, что они приступили к власти. Затем, когда последовал факт отречения государя, ясно было, что уже монархия наша пала, и возвращения назад не будет. Я об этом получил сообщение в Черном море, принял присягу вступившему тогда первому нашему временному правительству. Присягу я принял по совести, считая это правительство, как единственное правительство, которое необходимо было при тех обстоятельствах признать, и первый эту присягу принял. Я считал себя совершенно свободным от всяких обязательств по отношению к монархии, и после совершившегося переворота стал на точку зрения, на которой я стоял всегда,— что я, в конце концов, служил не той или иной форме правительства, а служу родине своей, которую ставлю выше всего, и считаю необходимым признать то правительство, которое объявило себя тогда во главе российской власти.
Когда совершился переворот, я считал себя свободным от обязательств по отношению к прежней власти. Мое отношение к перевороту и к революции определилось следующим. Я видел,— для меня было совершенно ясно уже ко времени этого переворота,— что положение на фронте у нас становится все более угрожающим и тяжелым, и что война находится в положении весьма неопределенном в смысле исхода ее. Поэтому я приветствовал революцию, как возможность рассчитывать на то, что она внесет энтузиазм, — как это и было у меня в Черноморском Флоте вначале, — в народные массы и даст возможность закончить победоносно эту войну, которую я считал самым главным и самым важным делом, стоящим выше всего, — и образа правления, и политических соображений.
Попов. Как вы относились к самому существу вопроса свержения монархии и какова была ваша точка зрения на этот вопрос?
Колчак. Для меня было ясно, что монархия не в состоянии довести эту войну до конца, и должна быть какая-то другая форма правления, которая может закончить эту войну.
Алексеевский. Не смотрели ли вы слишком профессионально на этот вопрос?
Колчак. Я не могу сказать, чтобы я винил монархию и самый строй, создавший такой порядок. Я откровенно не могу сказать, чтобы причиной была монархия, ибо я думаю, что и монархия могла вести войну. При том же положении дела, какое существовало, я видел, что какая-либо перемена должна быть, и переворот этот я главным образом приветствовал, как средство довести войну до счастливого конца.
Алексеевский. Не возникала ли у вас лично и вообще в офицерской среде мысль, что отречение Николая II произошло не совсем в тех формах, которые бы позволили военным людям считать себя совершенно свободными от обязательств по отношению к монархии? Я предлагаю этот вопрос потому, что император Вильгельм, когда отрекался, специальным актом освободил военных от верности присяге, данной ему. Не возникала ли у вас мысль о том, что такого рода акт должен был сделать и император Николай?
Колчак. Нет, об этом никогда не поднимался вопрос. Я считаю, что раз император отрекся, то этим самым он освобождает от всех обязательств, которые существовали по отношению к нему, и когда последовало отречение Михаила Александровича, то тогда было ясно, что с монархией дело покончено. Я считал необходимым поддерживать временное правительство совершенно независимо от того, какое оно было, так как было время войны, нужно было, чтобы власть существовала, и как военный я считал нужным поддерживать ее всеми силами».
Это просто идеальная иллюстрация мыслей среднестатистического офицера. Политика была от них настолько далека, а политические взгляды настолько размыты, что им было все равно, монархия там или республика или Милюков или Керенский или Гучков, им это было в принципе безразлично. Офицеры почему не приняли большевизм? В основном по той причине, что большевики задекларировали сепаратный мир с Германией любой ценой и добились этого. Политика большевиков была им неинтересна, главное, что их восприняли как гнусных предателей, действия которых наносят страшный урон их собственной офицерской чести.
К моменту революции Колчак командовал Черноморским флотом и должен был руководить весьма амбициозной десантной операцией по взятию Константинополя, которая была отменена в связи с переворотом и дальнейшей неспособностью Временного правительства к осмысленным действиям. Февральским нововведениям Колчак поначалу никак не препятствовал, однако уже в скором времени начал замечать, что «движуха пошла». Причем какая-то нездоровая.
«Колчак. Первое время отношения между мной и комитетами были таковы, что все постановления комитета были легализованы. Моим приказом было назначено время выборов лиц в эти комитеты, в состав которых входили офицеры и команда. Первое время отношения были самые нормальные. Я считал, что в переживаемый момент необходимы такие учреждения, через которые я мог бы сноситься с командами. Больше того, — я скажу даже, что вначале эти учреждения вносили известное спокойствие и порядок.
Так продолжалось недели 2 — 3, затем начали проявляться тенденции несколько худшего порядка. Начались, прежде всего, просьбы об увольнении в отпуск. В отпуск стали проситься целыми массами, так что я не знал, что делать с этим стихийным движением, — приходилось чуть ли не выводить некоторые суда из строя. <…> Но вслед за тем начались всевозможные беспорядки с офицерами: требования об удалении их, перемещении и т.д. Может быть, некоторые резонные причины здесь и скрывались в известных столкновениях между офицерами и матросами, но большая часть была лишена решительно всякого основания. Я делал в этом отношении, что возможно, что возможно — старался улаживать».
Интересно, что Колчак поехал просить совета и помощи к… Плеханову. По его словам, он рассчитывал, что признанный социал-демократ пошлет ему своих агитаторов для борьбы с разложением фронта. Плеханов, с началом Первой мировой войны вставший на позиции европейских социалистов и поддержавший правительство, сокрушался, что кажется, что-то пошло не так и что Временному правительству скоро конец, а без Босфора и Дарданелл Россию придушат.
Далее следователи прерывают рассказ Колчака и рассказывают ему весьма странную историю:
«Алексеевский. Было ли вам известно тогда или после, что существует соглашение, заключенное 9-го сентября 1914 года между Россией, Францией и Англией, относительно того, что при известных условиях каждое из этих государств, несмотря на то, что в открытом тексте сказано, что никто не может заключить отдельного мира, может заключить отдельный мир? В отношении России этим условием была революция.
Колчак. Я в первый раз слышу об этом.
Алексеевский. Слышали ли вы, что товарищ министра иностранных дел Нератов перед большевистским переворотом увез с собой некоторые документы министерства иностранных дел? Он оставался в министерстве при первом правительстве и был главной работающей силой в министерстве иностранных дел, потому что ни Милюков, ни в особенности Терещенко не были достаточно подготовлены для руководства ведомствами иностранных дел. Документ, о котором и говорю, Комиссия в руках не имела, но я слышал от лица, заслуживающего доверия, состоявшего в министерстве иностранных дел, что такой документ существует. В отношении Франции таким обстоятельством, разрешавшим заключение отдельного мира, являлось взятие Парижа; в отношении Англии — высадка германского десанта на островах, и у нас — революция».
Судя по всему, это либо смутные слухи, курсировавшие в среде провинциальных большевиков и запущенные для их успокоения в связи с Брестским миром, либо сознательная дезинформация Колчака с целью поглядеть на его реакцию.
Далее Колчак в очередной раз прекрасно показывает все самые главные страхи русского офицерства, связанные с приходом к власти большевиков. Пугали их не сами большевики, а сепаратный мир:
«Алексеевский. Каково было настроение в военной и морской миссиях и русском посольстве в это время? Что говорилось о положении России, отношении союзников и о расчетах союзников?
Колчак. Из тех разговоров, которые я вел с нашими миссиями, видно было, что они смотрят на положение вещей очень мрачно и считают, что это неминуемо кончится проигрышем войны и вынужденным соглашением с немцами. Этого они, с своей стороны, чрезвычайно боялись, так как считали, что в этом случае союзники примут против нас такие же репрессивные меры, как и против Германии. Во Франции в это время было уж такое антирусское настроение, что французы третировали вообще всех русских и называли их не иначе, как «изменник». У меня вначале было желание использовать время пребывания в Лондоне и приехать во Францию, но мне сказали, что лучше туда не ехать, так как настроение там к русским отрицательное. Поэтому я остался в Англии, где существовало все же более терпимое отношение. Правда, газеты уже вели кампанию против Керенского, говорили, что во всем виноват Керенский и характеризовали его словом… «болтун», — но вообще в Англии относились к России и русским скорее положительно.
Вскоре после этого получилось известие о переговорах и Брестском мире. Это было для меня самым тяжелым ударом, может быть, даже хуже, чем в Черноморском Флоте. Я видел, что вся работа моей жизни кончилась именно так, как я этого опасался и против чего я совершенно определенно всю жизнь работал. Для меня было ясно, что этот мир обозначает полное наше подчинение Германии, полную нашу зависимость от нее и окончательное уничтожение нашей политической независимости.
Поведение Альтфатера (контр-адмирал, перешедший на сторону большевиков и ставший первым командующим красным флотом) меня удивляло, так как если раньше поднимался вопрос о том, каких политических убеждений Альтфатер, то я сказал бы, что он был скорее монархистом. Мечтой Альтфатера было флигель-адъютантство, он к этому и шел, так как имел большие связи при Ставке. И тем более меня удивляла его перекраска в такой форме. Вообще раньше было трудно сказать, каких политических убеждений офицер, так как такого вопроса до войны просто не существовало. Если бы кто-нибудь из офицеров спросил тогда: «К какой партии вы принадлежите?» — то, вероятно, он ответил бы: «Ни к какой партии не принадлежу и политикой не занимаюсь».
Историки гадают, почему же офицерство с такой легкостью признало февральский переворот, когда практически никто не выступил в защиту монархии, зато ополчилось против большевиков за провальное Временное правительство. Так вот же оно, все как на ладони. Временное правительство обещало войну до победного конца, а большевики выступали за поражение. Они росчерком пера превращали офицеров в предателей, изменников и иуд.
Как же Колчак оказался в Британии? Визит адмирала в Петроград и встреча с Плехановым и членами Временного правительства не увенчались успехом. Они сделали скорбные лица, покивали головой и отправились обратно. Тем временем флот разлагался не по дням, а по часам, и вот уже морячки, которые, по словам Колчака, еще год назад были абсолютно безукоризненными и образцовыми, требуют смещения Колчака под абсурдными предлогами того, что он снижает боеспособность флота, а затем и ареста. Начинаются разоружения офицеров. Импульсивный Колчак складывает с себя обязанности командующего флотом и уезжает в столицу.
В это время к относительно консервативным кругам, близким к власти, приходит осознание того, что Россию в нынешнем состоянии спасет только военная диктатура. Наиболее перспективных кандидатов было два: Корнилов и Колчак. В газетах начали появляться статьи с общим смыслом «Колчака в диктаторы», однако, помыкавшись в Петрограде, адмирал принимает предложение англичан совершить ознакомительную поездку на британский флот. Под чужой фамилией (якобы, чтобы не выловили немцы) он добирается до места назначения, где две недели наблюдает за работой флота. После этого он уезжает в США, где дает несколько консультаций по теории и практике минного дела. Затем из США он направляется во Владивосток. Корабль делает остановку в японском порту, где он и узнает о приходе к власти большевиков.
На допросе Колчак рассказывает об этом так:
«Колчак. Я пришел к заключению, что мне остается только одно — продолжать все же войну, как представителю бывшего русского правительства, которое дало известное обязательство союзникам, Я занимал официальное положение, пользовался его доверием, оно вело эту войну, и я обязан эту войну продолжать. Тогда я пошел к английскому посланнику в Токио сэру Грину и высказал ему свою точку зрения на положение, заявив, что этого правительства я не признаю и считаю своим долгом, как один из представителей бывшего правительства, выполнять обещание союзникам; что те обязательства, которые были взяты Россией по отношению к союзникам, являются и моими обязательствами, как представителя русского командования, и что поэтому я считаю необходимым выполнить эти обязательства до конца и желаю участвовать в войне, хотя бы Россия и заключила мир при большевиках. Поэтому я обратился к нему с просьбой довести до сведения английского правительства, что я прошу принять меня в английскую армию на каких угодно условиях.
Недели через две пришел ответ от военного министерства Англии. Мне сначала сообщили, что английское правительство охотно принимает мое предложение относительно поступления на службу в армию и спрашивает меня, где я желал бы предпочтительнее служить. Я ответил, что, обращаясь к ним с просьбой принять меня на службу в английскую армию, не ставлю никаких условий и предлагаю использовать меня так, как оно найдет это возможным. Таким образом, на запрос английского военного министерства я ответил, что у меня нет ни претензий, ни желаний, кроме одного — возможности участвовать активно в войне. Наконец, очень поздно пришел ответ, что английское правительство предлагает мне отправиться в Бомбей и явиться в штаб индийской армии, где я получу указания о своем назначении на Месопотамский фронт».
Однако до фронта Колчак не доехал. В Сингапуре его перехватили англичане и велели возвращаться в Россию:
«Колчак. Ко мне прибыл командующий войсками генерал Ридаут приветствовать меня, передал мне срочно посланную на Сингапур телеграмму от директора Intelligence Departament осведомительного отдела военного генерального штаба в Англии. Телеграмма эта гласила так: английское правительство приняло мое предложение, тем не менее, в силу изменившейся обстановки на Месопотамском фронте считает ввиду просьбы, обращенной к нему со стороны нашего посланника кн. Кудашева, полезным для общего союзнического дела, чтобы я вернулся в Россию, что мне рекомендуется ехать на Дальний Восток начать там свою деятельность, и это, с их точки зрения, является более выгодным, чем мое пребывание на Месопотамском фронте».
Это весьма любопытно, что англичане почему-то приказывают частному лицу такие странные вещи: ехать на Дальний Восток и начать там какую-то деятельность. Они вполне могли отозвать его назначение, и это было бы логично, но, повторюсь, это, по сути, приказ частному лицу, которое даже на службу не поступило. Сам Колчак объяснял это дело инициативой русского посланника в Китае князя Кудашева, якобы добившегося от англичан этого решения.
Колчак поехал в Шанхай и встретился с Кудашевым, который заявил, что с большевиками необходимо бороться и Колчак должен прибыть на КВЖД. Дорога эта имела важнейшее значение, а кроме того, большевиками не контролировалась. Колчак был оформлен начальником охраны КВЖД. В этом время в окрестностях уже действовал отряд атамана Семенова, который, однако, ориентировался на японцев и с Колчаком сразу вступил в конфликт.
Семенов – выходец из Забайкалья. Отец его был местным казаком, а мать происходила из старообрядцев. Он с детства болтал по-монгольски и еще до войны имел в Монголии несколько заданий. К слову, он служил в одной части со своим астральным близнецом Унгерном. К концу войны Семенов был только есаулом, что соответствовало чину капитана.
Колчак, вступив в должность на КВЖД, приступил к формированию вооруженных отрядов, планируя купить оружие у японцев, однако японцы уже ставили на сговорчивого Семенова и в штыки восприняли предложение адмирала:
«Колчак. Генерал Накашима выслушал мои пожелания и сообщение о размере тех частей, которые я предполагал здесь развернуть. Я представил ему все сведения о помощи, которую я просил у Японии для содержания этих частей. Он сказал, что так много они не в состоянии дать <…> Затем он неожиданно задает вопрос: «Какие вы компенсации можете предоставить за это?» Меня чрезвычайно удивил этот вопрос, потому что, в сущности говоря, я не являлся лицом, которое могло бы говорить о компенсациях. Я смотрел на оружие, как на заем, потому что Хорват (управляющий КВЖД. — прим. Авт.) платит за это оружие. «Я вовсе не прошу этого оружия, как милости, — если у вас есть оружие, то продайте мне; дорога платит за него, потому что я все равно должен создавать охрану дороги; оно нужно, и дорога вынуждена будет это оружие приобретать». Он сказал, что денежный вопрос его совершенно не интересует. Я говорю: «Какие я, явившийся сюда офицер, член правления дороги, могу вам компенсации предоставлять? Кем я уполномочен на это? Я обращаюсь к вам и смотрю на это, как на заем. Если вам нужно обеспечение, то Хорват даст обеспечение ценностями дороги. Я прошу у вас так немного, — какие тут могут быть компенсации? Вы знаете, что Россия может компенсировать что угодно, но я не могу вести с вами переговоры об этом, я никем не уполномочен».
После этого японцы откровенно перешли к конфронтации с Колчаком, вплоть до того, что переманивали у него добровольцев в отряды Семенова.
К тому времени всеобщий развал добрался и до Харбина. Колчак ярко иллюстрирует это рассказом о местной милиции:
«Колчак. Нужно сказать, что в то время, когда я был в Харбине, милиция представляла нечто потрясающее по своей распущенности и даже по внешнему безобразию. В Харбине на всех улицах была наша и китайская милиция. Китайцы, — надо отдать им справедливость, — прекрасно несли свою службу. Правда, китайцы не вмешивались ни во что, но во всяком случае китайские городовые, производили нормальное впечатление людей, стоящих на посту и занимающихся делом и несением охраны города и личной безопасности.
Что же касается наших милицейских, то они были большей частью распущенные, пьяные люди, абсолютно не знакомые ни с какими полицейскими обязанностями. Китайцы очень часто (мне самому приходилось это видеть) их избивали, приговаривая: «Мы теперь капитана, вы теперь ходя (пренебрежительное дореволюционное прозвище китайцев, — прим. авт.)». У Арнольда был маленький отряд, составленный из старых полицейских, который дежурил на станции и поддерживал там порядок. Вообще же милиция представляла там один сплошной кошмар».
Пока Колчак был на КВЖД, в России высадились интервенты. Хотя в советской историографии интервенты однозначно трактуются как враги большевиков и союзники белых, это не так. С большевиками они не воевали, помощь белым практически не оказывали, а иногда даже союзничали с красными (самый яркий эпизод мы еще разберем).
Колчак, судя по всему, сразу понял, что никакой помощи ждать от союзников не придется:
«Алексеевский. Каково было ваше принципиальное отношение к интервенции раньше, чем вы ее увидели во Владивостоке?
Колчак. В принципе я был против нее.
Алексеевский. Все-таки можно быть в принципе против известной меры, но допускать ее на практике, потому что другого выхода нет. Вы считали ли, что несмотря на то, что интервенция нежелательна, к ней все-таки можно прибегнуть?
Колчак. Я считал, что эта интервенция, в сущности говоря, закончится оккупацией и захватом нашего Дальнего Востока в чужие руки. В Японии я убедился в этом. Затем я не мог относиться сочувственно к этой интервенции ввиду позорного отношения к нашим войскам и унизительного положения всех русских людей и властей, которые там были. Меня это оскорбляло. Я не мог относиться к этому доброжелательно. Затем самая цель и характер интервенции носила глубоко оскорбительный характер: это не было помощью России, — все это выставлялось как помощь чехам, их благополучному возвращению, и в связи с этим все получало глубоко оскорбительный и глубоко тяжелый характер для русских. Вся интервенция мне представлялась в форме установления чужого влияния на Дальнем Востоке».
После того как чехи захватили Самару, там власть в свои руки взял КОМУЧ, сплошь состоявший из эсеров. Они принялись формировать свою антибольшевистскую армию, формально построенную по канонам Временного правительства: отсутствие погон, комиссары, товарищеские суды и т.д. Однако на безрыбье и это было сносно. Самым боеспособным отрядом армии командовал, например, монархист и подполковник царской армии Каппель.
В Уфе создается так называемая Директория (Всероссийское временное правительство). По сути, оно было создано на основе двоевластия, то есть туда входил и эсеровский КОМУЧ, и сибирское правительство из более консервативных элементов. У каждого из них была своя армия: у КОМУЧа — своя, у сибиряков – своя, более похожая на царскую, но под бело-зеленым флагом, а не трехцветным. Как отмечал Колчак, между этими армиями были определенные противоречия и конфликты.
К тому времени Колчак, ехавший на Дон, чтобы присоединиться к Добровольческой армии, оказался в Омске. Там главнокомандующий силами Директории генерал Болдырев уговорил Колчака, как видную, популярную и не запятнавшую себя ничем фигуру, занять пост военного министра Директории. Колчак после длительных уговоров согласился.
Однако Директория просуществовала совсем недолго. В ноябре 1918 года часть офицеров совершила переворот и арестовала членов КОМУЧа, провозгласив Колчака Верховным правителем.
Сам Колчак отрицал, что идея переворота принадлежала ему. По его словам, все в армии были недовольны Директорией и ее падение было предрешено. Судя по тому, что от назначения Колчака министром и до переворота прошло чуть больше 10 дней, он действительно не принимал участия в заговоре и его заранее выбрали на роль диктатора, которую ему прочил еще Суворин.
Любопытный факт: министром труда КОМУЧа был не кто иной, как будущий сталинский посол в Британии (а тогда меньшевик) Майский. После переворота он уехал в экспедицию в Монголию (!), чтобы изучать ее экономику (!!).
Всех арестованных министров Директории Колчак распорядился выслать в любую страну, какую они захотят. Весьма вероятно, что этим он спас им жизнь: они уехали в эмиграцию и почти все дожили до седин. Английские представители переворот Колчака поддержали, американские — сдержанно похвалили, и только француз Жанен Колчака возненавидел.
Колчак восстановил празднование дня армии, отменил награды Временного правительства и восстановил старые царские награды, отмененные февралистами. Он начал расследование убийства царской семьи (собственно, работа следователя Соколова — до сих пор важнейший источник). В его руки попала часть золотого запаса Российской империи, отбитая каппелевцами у большевиков еще летом.
Имя в своем распоряжении две армии (хотя надо понимать, что армия периода гражданской войны и армия стабильно функционирующего государства – это сильно разные вещи), он переформатировал их, разделив на Западную и Сибирскую. Сибирскую возглавил Радола Гайда. Это весьма примечательный персонаж, раскрывшийся в условиях Гражданской войны в России. Отец его был австрийцем по фамилии Гайдль, мать из Черногории. До войны Гайдль, сменивший впоследствии фамилию на более чешскую Гайда, был фармацевтом в аптеке. Он женился на албанке и уехал с ней на территорию нынешней Албании. После мобилизации в австро-венгерскую армию он сдался русским войскам и позднее стал врачом в сербском батальоне добровольцев в составе императорской армии. Позднее он вступил в чешский легион и стал командиром роты. Именно Гайда был одним из руководителей восстания чехов в РСФСР. Отчасти своенравие Гайды стало одной из причин неудач белых в Сибири. К слову, после возвращения в Чехословакию Гайда был лидером фашистского движения, которое отличалось антинемецкими взглядами.
Командующим западной армией стал Ханжин – известный царский генерал, один из героев Луцкого (Брусиловского) прорыва, произведенный за него в генерал-лейтенанты. Ханжин после Гражданской войны уехал в Харбин, а в 1945 году был арестован СМЕРШем, просидел 10 лет, будучи глубоким стариком, вышел и умер в возрасте 90 лет в 1961 году.
До лета Белые войска успешно наступали на большевиков, но затем последним удалось мобилизовать огромное количество солдат и перехватить инициативу. Иногда встречаются утверждения, что Маннергейм якобы обещал захватить Питер 100-тысячной финской группировкой войск, если белые пообещают независимость Финляндии, но они отказались. Однако в действительности это весьма сомнительная история. Какие-то переговоры могли вестись, но, во-первых, Маннергейм в то время сам был на правах временного правительства, а летом 1919 и вовсе проиграл президентские выборы. Во-вторых, у Маннергейма была бы сильнейшая оппозиция в лице финских националистов и социал-демократов, которые однозначно поддерживали большевиков. Скорее всего, попытка такого похода закончилась бы свержением Маннергейма или его арестом.
С лета 1919 года началось отступление белых частей в Сибирь, которое продолжалось до самой зимы. К этому моменту Колчак окончательно рассорился с представителями союзников в лице французского генерала Жанена (командующего всеми национальными частями союзников), который с самого начала довольно презрительно относился к России и русским вообще и к Колчаку в частности. Зато Жанен очень уважал чехов. Фрагменты его дневника, публиковавшиеся во Франции в конце 20-х, полны эманаций презрения, самодовольства и ненависти. Эти удивительные воспоминания были перепечатаны также в СССР, и есть даже некоторые сомнения относительно того, а не фальшивка ли это. Уж больно красочно там все. С другой стороны, их цитирует и упоминает в своих работах Мельгунов, тогда живший на западе.
Избранные моменты из дневника Жанена вполне достойны того, чтобы их процитировать:
«Реакционные идеи, злоба. Мы выбрались из каши после того, как нам изменили русские, а они сами остались в ней сидеть. Наконец, восхищение немцами, которые их разбили: «Мой испуганный дух дрожит перед твоим». Я давно, еще в России, говорил, что за исключением отдельных лиц, из которых многих, как, например, бедного Николая II, нет уже в живых, все русские — неблагодарные создания.
Приходится отметить и враждебное отношение к иностранным легионам, заметно также отрицательное отношение к Антанте, которую подозревают в сочувствии революции.
Сибирь погибла теперь. Какие только попытки мы не предприняли для того, чтобы удержаться, но все они рухнули. У англичан действительно несчастливая рука: это сказалось на Колчаке, которого они поставили у власти, как сказалось и на свергнутом ими Николае II. Не будь этого, не знаю, удалось ли бы нам одолеть большевизм в России, но я убежден, что удалось бы спасти и организовать Сибирь.
Конечно, чехи чувствовали глубокое отвращение и омерзение к диктатору и режиму, установленному им в Сибири. Возможно, что положение улучшилось бы, если бы, вопреки хорошо известному отношению их правительства к Колчаку, — Масарик прозвал его самозванцем (авантюристом),— я постарался бы расположить их к последнему.
Но мне, командующему ими и отвечавшему за их честь и жизни, казалось преступным жертвовать пятьюдесятью тысячами храбрецов, истощенных войной и лишениями, ради удовольствия и выгоды пройдох, спекулянтов и грубых реакционеров, собравшихся в Омске и представлявших прежнюю Россию».
Интересно, что вскоре ему ответил адмирал Нокс, бывший представитель англичан в Сибири, чье отношение к Колчаку было значительно лучше:
«В Сибири, по-видимому, все оказались виновны; в последовавшем разгроме, все, кроме самого генерала Жанена. Отрывок из его дневника от 12 ноября 1919 г. особенно это подчеркивает. Он пишет, что англичане, поставившие Колчака у власти, были столь же дальновидны, как и в деле свержения Николая II. Прежде всего укажем на то, что переворот, который поставил Колчака у власти еще до приезда генерала Жанена в Сибирь, был совершен сибирским правительством без ведома и всякого содействия Великобритании.
Обвинение Англии в свержении покойного императора не что иное, как немецкая выдумка, в которой нет и тени правды, а генерал Жанен, разумеется, должен это знать.
Заключительная трагедия в Сибири была подготовлена многими факторами. Одним из них, достойным упоминания, но, разумеется, опущенным автором дневника, является тот факт, что французский генерал оказался неспособен надлежащим образом дисциплинировать контингенты союзных войск, находящихся под его командованием».
В действительности в последнем абзаце Нокс абсолютно прав. Жанен из-за своей ненависти к Колчаку в итоге довел до того, что союзники и белые под конец дошли до открытого противостояния. Союзники открыто договаривались с большевиками. Классической историей стала как раз-таки сдача Колчака. В Иркутске началось восстание Политцентра, эсеровской организации во главе с будущим американским гражданином Калашниковым. Они планировали создать в этом районе свое государство, однако дружественное большевикам. На их сторону перешел один белый полк (ирония в том, что его готовили как раз английские инструкторы). Город оказался разделен рекой на две части: с одной стороны восставшие эсеры, с другой — верные Колчаку части. Они запросили у союзников, которые имели пароходы, дать возможность переправиться на другой берег, в противном случае намереваясь начать артобстрел казарм восставших. Однако Жанен заявил, что союзники нападут на белых в случае попыток подавления восстания Политцентра. С другой стороны к городу подошел отряд семеновцев под командованием Скипетрова, который попытался захватить город. Его отряд высадился на ж/д, однако Жанен объявил ему, что вся мощь союзников обрушится на них, если они продолжат вести боевые действия. Скипетров начал отступать, после чего был атакован американскими и чешскими отрядами и взят в плен. Впрочем, ему повезло, его не выдали большевикам.
Колчак к тому моменту уже все понял. Он передал верховную власть Деникину и был помещен в вагон союзников, которые кормили его байками о том, что он вывезут его на восток. Через несколько дней поезд прибыл в Иркутск и Колчак вместе с Пепеляевым был выдан Политцентру, после чего союзники уехали вместе с золотым запасом. В свое оправдание союзники говорили, что якобы это было необходимо для беспрепятственного следования дальше, однако силы Политцентра были смехотворны по сравнению с силами и вооружением союзников и они вряд ли осмелились бы напасть. К слову, союзники официально так и не признали правительство Колчака, несмотря на своих представителей при нем. Единственной страной, юридически признавшей правительство Колчака, было Королевство Сербов, Хорватов и Словенцев.
Через несколько дней в Иркутске появились большевики и Политцентр передал им Колчака. Дальнейшая его судьба всем прекрасно известна. Единственная попытка создать в России именно военную диктатуру закончилась провалом.
Благодаря истории Колчака становятся яснее некоторые моменты Гражданской. Например, мифическая интервенция. Совершенно очевидно, что эта интервенция не была помощью Белому движению, более того, она была на руку как раз большевикам. Они замечательно использовали это в пропаганде, благодаря чему интернационалисты выглядели едва ли не пламенными патриотами и националистами. При этом никаких реальных боевых действий с большевиками интервенты не вели и не собирались вести, также как и оказывать белым какую-либо помощь. Да, сначала они играли на обе стороны, то есть взаимодействовали одновременно и с белыми, и с красными. Но поняв, что большевики — ребята договороспособные и при ПРАВИЛЬНОМ подходе уступят многое, переориентировались на них. В белых армиях это прекрасно видели и понимали и на союзников таили обиду, злобу и даже ненависть, как это и произошло в Сибири, где союзническая миссия открыто перешла на сторону противников белых.
Сам Колчак, по его собственным словам, был скорее случайной фигурой в движении. Он не интересовался политикой и исправно воевал бы на Месопотамском фронте британской армии, даже не помышляя о Гражданской войне, а потом преподавал бы где-нибудь в английской морской академии, если бы англичане не отозвали приглашение и «настоятельно не порекомендовали» ему ехать в Россию.
На Колчака, определенно, имели серьезное влияние англичане. Во-первых, он с неизменным позитивом отзывается на допросах об англичанах, зато о французах его отзывы скорее негативные. Известно, что французы имели своего кандидата, – это был Деникин, более того, французский представитель Жанен очень многое сделал для развала движения в Сибири. Во-вторых, сам Жанен в переписке с англичанином Ноксом ехидно намекает:
«По-видимому, английский генерал не помнит больше смотра, который состоялся 10 ноября 1918 г. в Екатеринбурге, смотра, на котором дефилировал батальон английского миддльсекского полка, который служил адмиралу Колчаку с самого Владивостока в качестве преторианской стражи».
С союзниками (в лице Жанена) импульсивный и своенравный Колчак почти сразу разругался, и дело несколько раз едва не доходило до взаимных арестов и разоружения белых и чешских отрядов. Союзники нередко даже за золото отказывались продавать оружие, а белых поддерживали только эпизодически, в зависимости от текущего момента. Например, уже после смерти Колчака Врангель начал получать поддержку после начала Польского похода РККА, но полностью ее лишился после провала этой авантюры.
Также интересно, что следователи не задают ни одного вопроса про золотой запас. Это очень странно. Они зачем-то подробно выясняют у Колчака подробности его дореволюционной биографии, которые в принципе и так выяснить довольно просто, зато не задают вопрос про золотой запас, который он вез, и про обстоятельства его выдачи союзникам.
Хотя надо учитывать, что опубликованы материалы допросов были уже в 1925 году, — кое-что могли и изъять или просто не опубликовать. Кстати, столь быстрый выпуск протоколов является еще одним интересным моментом. Ведь протоколы допроса рисуют Колчака вовсе не монстром или маньяком, а фигурой скорее трагической. Понятно было бы, если бы это была какая-то намеренная фальсификация: «занимался каннибализмом», «пытался усадить на трон мумию Романова», «изнасиловал собственного некроманта». Но ничего подобного — напротив, в предисловии к изданию следователь Попов подчеркивает, что Колчак вел себя мужественно и с достоинством. Загадочно это все.
Ну а Колчак так и остался в истории Гражданской войны единственным военным, попытавшимся осуществить классическую военную диктатуру.
