Буря над Индией: восстание сипаев 1857 года. Часть V

Ранее: часть IV

Человек, которому суждено было — без преувеличения — спасти Империю, родился 11 декабря 1822 года в маленьком городке Лисбёрн, что в двадцати минутах по железной дороге от Белфаста. Подобно семье Лоуренсов, род Джона Николсона ведет происхождение от первых шотландских поселенцев в Северной Ирландии, еще в начале XVII века. Как и подавляющее большинство ольстерских протестантов, предки его были суровыми и упорными людьми, выкраивавшими свою жизнь посреди изначально чуждой им и постоянно глухо враждебной страны, на фоне перманентной угрозы восстания. «Мы не сдаемся!» (No surrender!) — таков был (да и остается до сих пор) их девиз. Этот лозунг выкрикивали со стен городов, осажденных восставшими крестьянами-католиками. Ирландия стала для этих людей вечным фронтиром, который надо не просто заселить, а завоевать, покорить, удержать и цивилизовать. Англо- и скотто-ирландцы сформированы самими условиями своего существования как народ завоевателей, первопроходцев и колонизаторов. У британской короны нет более верных подданных.

Семья Николсонов — что опять-таки очень типично для среды — была глубоко религиозной (отец — квакер, мать — пресвитерианка). Из семерых детей Джон родился вторым (и старшим из сыновей). Отец-врач умер, заразившись лихорадкой от пациента, когда Джону только исполнилось девять. Семья попала в трудное положение и несколько лет прозябала на грани нищеты. Однако у матери Джона был брат, который когда-то давно, еще в 1809 году, отправился в Индию и сделал блестящую юридическую карьеру в Калькутте. К 1820 году он зарабатывал до 15 тысяч фунтов в год (чтобы представить себе примерный масштаб этой цифры в современных ценах, ее следует умножить где-то на тридцать). В 1833 году он вышел в отставку и вернулся домой с большим состоянием. Узнав о бедственном положении сестры и ее детей, взял над ними опеку. Дядя купил большой дом в Лисбёрне, а Джона устроил в дорогую школу-пансион. Когда мальчик закончил учебу в возрасте 16 лет, тот же самый дядя, к тому времени живший в Лондоне, депутат парламента и член Совета директоров Ост-Индской компании, сразу же устроил племянника на индийскую службу. В обход обычной практики, требовавшей от кадета сначала окончить один из двух специализированных колледжей Компании — Хейлибери (для гражданских чиновников) или Эддискомби (для военных).

Так в январе 1839 года молодой Джон Николсон оказался на борту корабля, следующего из Лондона в Калькутту. За несколько недель, что он провел в столице у дяди, тот постарался дать некий необходимый минимум знаний об Индии. Но большую часть той информации, что другим кадетам Компании преподавали в колледже, пришлось осваивать самостоятельно, обложившись книгами. Благо свободного времени оказалось предостаточно — Суэцкого канала еще не существовало, и судно шло по длинному маршруту вокруг всей Африки.

Образование, которое давали кадетам в Эддискомби и которое Николсону приходилось спешно наверстывать, включало, помимо чисто военных предметов, ряд специфических «индийских» дисциплин. Во-первых, азы хиндустани (разновидности языка урду, наиболее распространенного языка Северной Индии, особенно среди мусульман). История Индии изучалась по классическому восьмитомному сочинению Джеймса Милла. Для тех времен это весьма передовое достижение востоковедческой мысли. Английские ученые XVIII и XIX веков приложили немало усилий к исследованию индийской истории и культуры — плодами их работы европейское (в том числе и русское) востоковедение пользуется и по сей день, вне зависимости от идеологических веяний и оценок. Позиция Милла недвусмысленна. Древняя культура и история Индии, безусловно, достойны уважения и изучения, но современное ему состояние страны и образ жизни народа он живописал, не жалея черной краски: «Вся Индия из конца в конец лежит под тяжким бременем порока, невежества, угнетения, деспотизма, варварских и жестоких обычаев, которые являются следствием многовековой азиатской тирании». Высокая моральная миссия европейцев заключалась в освобождении, просвещении и приобщении талантливого, но темного, несчастного и забитого народа к благам цивилизации. Ученик Милла, Томас Маколей, труды которого также штудировались кадетами Компании, пошел дальше. Конкретные задачи британского режима в Индии сформулировал так: 1) управлять «великим народом, погрязшим в глубочайшей пучине рабства и угнетения» так, чтобы воспитать «желание и способность разделить все привилегии гражданина»; 2) «наделить бесчисленные массы индийского населения даром хотя бы рудиментарной правовой базы»; 3) создать в качестве посредников между собой и этими бесчисленными массами «класс людей, которые являлись бы индийцами по крови и цвету кожи, но англичанами по своим вкусам, по своим суждениям, по своей морали, по своему интеллекту». Красивые слова? Возможно. Но для многих людей в британской колониальной среде — чрезвычайно энергичных и выдающихся, вроде тех же братьев Лоуренсов — это символ веры. Горячей и искренней, ради которой с готовностью жертвовали всем — вплоть до собственной жизни.

Пока Джон, погруженный в свои штудии, огибал мыс Доброй Надежды, в Индии начинали разворачиваться события, которым суждено сыграть важную роль в судьбе юноши. В марте 1839 года британская армия вошла в Афганистан. В июле, когда прибывший в Калькутту Джон делал первые осторожные шаги по индийской земле, взят Кабул. Победу широко отпраздновали, войска вольготно расположились на отдых, англо-афганскую войну сочли завершенной. На самом деле закончилась лишь прелюдия войны.

По прибытии в Индию Николсон получил первое назначение — в 41-й полк Бенгальской туземной пехоты, расквартированный в Бенаресе. Там некоторое время изучал язык, проходил строевую подготовку и просто акклиматизировался к непривычным условиям. Спустя полгода его перевели уже на постоянное место службы — в 27-й полк, стоявший в Ферозепуре, на самой границе с (тогда еще независимым) Пенджабом. Спустя без малого год, в ноябре 1840 года, этот полк получил приказ заменить один из полков, находившихся в Афганистане, в порядке ротации.

А дела в Афганистане начинали идти все хуже. Сын низложенного англичанами правителя, эмира Дост Мухаммада, отправленного в ссылку в Индию, Акбар Хан, сумел избежать плена и теперь склонял на свою сторону афганские племена. Трон английского ставленника, Шаха Шуджи, ощутимо шатался. Вдобавок между британскими политическими агентами не было единства. Оказался допущен ряд грубых ошибок. Последней стало решение о сокращении — в целях экономии! — субсидий горным племенам, контролировавшим Хайберское ущелье — главную транспортную артерию между Афганистаном и Пенджабом, по которой осуществлялось снабжение английской армии. Субсидии эти (читай — просто взятки) выплачивались пуштунам в обмен на позволение беспрепятственно пользоваться жизненно важным проходом. В противном случае каждому обозу и каждой колонне подкреплений пришлось бы прорываться через ущелье с боем в крайне невыгодных условиях. И вот выплаты резко уменьшились. Обиженные горцы сочли себя свободными от обязательств. Путь через Хайбер перекрыли. Акбар Хану оставалось лишь добить попавшего в капкан врага.

В ноябре 1841 года в Кабуле вспыхнуло восстание. Вооруженная толпа с криками «смерть неверным» взяла штурмом британскую Резиденцию в центре города. Политический агент, сэр Александр Бёрнс, погиб. В Кабуле мгновенно объявился собственной персоной Акбар Хан, которого все считали скитающимся по горам неизвестно где. К столице стали стекаться ополчения горных племен и толпы добровольцев-гази — воинов за веру, идейных предшественников современных моджахедов. Около месяца продолжалось противостояние с англичанами, осажденными в своем лагере в окрестностях города. Англичане не пытались прорваться силой — главный комиссионер сэр Уильям МакНотен рассчитывал найти политическое решение проблемы, пытался развалить коалицию племен изнутри. В конце декабря Акбар Хан вызвал МакНотена на переговоры, всячески демонстрируя готовность к сотрудничеству — и лично убил. В середине января англичанам предложили покинуть Афганистан, при этом Акбар Хан гарантировал безопасный отход через Хайберское ущелье, обещая даже выделить специальный эскорт. Эскорт так и не материализовался. Вместо этого на отступающую по колено в снегу колонну обрушились горцы и гази.

До английского гарнизона в Джелалабаде добрался один человек. Армия погибла полностью.

Николсон, однако, этого не видел. Его полк стоял не в Кабуле, а в Газни, отрезанным от основных сил армии, как только началось общее восстание. Две недели сипаи под командованием офицеров-англичан держали оборону в своей казарме под артиллерийским обстрелом. Потом афганцы предложили капитулировать, обещая — как обычно — свободу и безопасный отход. Одним из офицеров, отчаянно протестовавших против такого решения, был молодой лейтенант Николсон. Сдаться на милость победителя, заявил он — значило предать своих сипаев-индуистов, язычников в глазах афганцев-фанатиков. Но возобладала другая точка зрения. Остатки 27-й полка капитулировали. Ни о каком безопасном отходе, естественно, речь не шла. Десятерых англичан взяли в плен. Сипаям предложили перейти в ислам. Большинство отказались — их перебили на месте.

Пленные англичане шесть недель провели в крохотной комнате, где приходилось спать по очереди — не хватало места одновременно улечься на полу. Каждый день ожидали расправы. Однако затем отношение стало меняться к лучшему — их перевели в более просторное помещение, стали лучше кормить, а потом вообще перевезли в Кабул, где держали остальных пленных, захваченных во время январского отступления. Ларчик открывался просто — в мае 1842 года свежая британская армия под командованием генерала Поллока, недвусмысленно названная «Армией Возмездия», прорвалась через Хайберское ущелье на помощь осажденному гарнизону Джелалабада. Союз разношерстных племен и кланов, приведший Акбар Хана к власти, мгновенно начал рассыпаться. Акбар Хан почувствовал, что почва уходит из-под ног, и отношение к пленным начало улучшаться словно по волшебству. Армия Возмездия прошла маршем от Джелалабада до Кабула, методично уничтожая все деревни по пути следования и истребляя всех не успевших разбежаться афганских мужчин старше 14 лет. Когда она подошла к Кабулу, Акбар Хан бежал в горы, а всех пленных просто отпустили.

Николсон оказался в лагере пленных под Кабулом в страшно оборванном виде, его рубашка превратилась к тому времени в грязные лохмотья. Один из старших офицеров пожалел юношу и отдал ему свою чистую рубашку. Офицера звали капитан Джордж Лоуренс. С Армией Возмездия находился его младший брат Генри, и Джордж познакомил их с Николсоном, когда освобожденные пленники снова оказались среди своих. Эта встреча определила жизнь двадцатилетнего Джона Николсона. У Генри Лоуренса был специальный блокнот, куда он записывал имена заинтересовавших его офицеров — на всякий случай, на будущее. В тот день там появилась еще одна запись.

Выполнив карательную миссию, Армия Возмездия повернула назад. Удерживать Афганистан никто уже не пытался, целью экспедиции стало лишь наказание афганцев и урок «уважения к британскому солдату», как пелось в английской строевой песне той поры. Насколько это удалось — вопрос спорный. Обратный путь Армии Возмездия пролегал снова через Хайберское ущелье. Снова на каждом шагу англичан преследовали пули снайперов, а отставшие или изолированные отряды становились мишенью атак гази и горцев-грабителей. Отступление не превратилось в катастрофу благодаря несравненно лучшему состоянию армии в сравнении со злосчастными предшественниками, но и на победный марш это не было похоже.

Николсон вместе с другом Невиллом Чемберленом (еще один ольстерец) отступал через Хайбер вместе с частью, куда был временно приписан. 1 ноября в маленькой деревушке Дакка он неожиданно встретился с собственным младшим братом Александром, которого не видел три года. Александр только что прибыл в Индию — его тоже устроил на службу их «индийский» дядя — и сразу попал в один из полков, направлявшихся в Афганистан в составе армии Поллока. Братья в тот вечер долго сидели у костра, смеясь и вспоминая детство и дом в Лисбёрне. Наутро их дороги разошлись. Спустя два дня, 3 ноября, часть, в которой служил Александр, попала в засаду. Англичан полностью уничтожили. На следующий день Джон, шедший той же дорогой, нашел обнаженное и изувеченное тело брата на обочине. Вдвоем с Чемберленом они похоронили его неподалеку и разожгли на могиле большой костер, чтобы ее не нашли афганцы.

Джон Николсон вернулся из Афганистана другим человеком. Постарел лет на десять. Его врожденные замкнутость, молчаливость, самодостаточность усилились многократно. К ним добавилась непробиваемая уверенность — если Господь пощадил его в обстоятельствах, когда вокруг гибли люди куда более достойные, то только ради какой-то великой цели. Николсон в каждое мгновение времени твердо знал, что его ведет рука Провидения — к свершениям, к миссии, которую сможет выполнить только он. Ему нечего было бояться — и он не боялся. В душе его, за холодным и отстраненным, даже угрюмым внешним фасадом, горел бешеный огонь — и окружающие чувствовали это. Люди шли за ним охотно и самозабвенно. Такой же силой притяжения обладал Генри Лоуренс — но в спокойном, дипломатичном и всегда доброжелательном Лоуренсе люди видели прежде всего мудрого учителя, наставника, человека мысли и пера. Николсон был человеком меча с магнетизмом крестоносца. Гений Лоуренса заключался в том, что он сумел разглядеть этот огонь в молодом сердитом лейтенанте — и, разглядев, направил куда надо.

Когда Лоуренса в 1846 году назначили резидентом в Лахор, он первым делом запросил и получил разрешение самостоятельно выбрать себе помощников. На свет был извлечен заветный блокнот, и одним из первых прозвучавших имен стало имя Джона Николсона.

Пенджаб в то время представлял собой страну в состоянии хаоса. Слабый режим малолетнего махараджи Далип Сингха не мог эффективно контролировать территорию за пределами прямой досягаемости от Лахора. Губернаторы, назначаемые сикхским правительством, превратились по сути в полновластных независимых царьков. Местные князья вели вполне полноценные войны друг с другом, полностью игнорируя авторитет центральной власти. И в довершение всего была еще Граница.

Северо-Западная граница — больше, чем просто географическая область на стыке Пенджаба и Афганистана. Это особое культурное явление. Перманентная зона контакта — веками народы и религии наслаивались здесь друг на друга. Если Пенджаб — ворота Индии, то Граница — ворота Пенджаба. Отсюда, с северо-запада, через перевалы и ущелья, раз за разом, век за веком приходили волны завоевателей. Здесь не существовало понятия мира и войны, а было лишь нечто среднее, и каждая деревня была крепостью. Здесь бал правили племена горцев-пуштунов — африди, хайбери, баракзаи, юсуфзаи и другие, каждый год спускавшиеся на плодородные равнины и систематически грабившие давно свыкшихся со своей долей крестьян. Здесь не существовало закона, кроме «пахтунвали» — «пути пуштуна»: «нанавати» — неприкосновенность просящего убежища под твоей крышей; «бадал» — долг мстить за любую обиду и оскорбление до последней капли крови; «мелмастия» — обязанность накормить голодного путника. Но даже эти законы постоянно и открыто нарушались ради собственной выгоды теми же, кто их провозглашал. Пуштуна нельзя покорить — можно только купить. Но и купив его, нельзя быть уверенным в том, что его веками вскормленные разбойничьи инстинкты не возьмут верх, если представится шанс. Ни один другой народ не придавал такого значения клятвам и понятию о чести, как пуштуны. И ни один другой народ не нарушал клятвы столь же часто, легко и без малейших угрызений совести. И ни один другой народ в Индии и ее окрестностях не произвел на англичан столь сильного и столь противоречивого впечатления — смеси искреннего восхищения и уважения с отвращением и настороженностью. Править этой землей было задачей, неподвластной человеческим возможностям; ее можно было лишь контролировать — действуя на племена попеременно угрозой силы, убеждением и подкупом. Требовалась особая порода людей, способных понять хитросплетения пуштунской психологии и политики, и играть в эту игру по их правилам. Эта задача легла на плечи «молодых людей Генри Лоуренса» — небольшой, но чрезвычайно талантливой и деятельной группы офицеров, чей средний возраст составлял в то время 25–26 лет. Подавляющее большинство из них по происхождению — ольстерские протестанты.

Николсон — один из них. Его послужной список тех лет включает должности военного советника (и de facto командующего войсками) при дворе Гуляб Сингха, махараджи Джамму и Кашмира, а затем — заместителя комиссионера последовательно в округах Хазара, Равалпинди и Банну. Все «молодые люди» были весьма харизматичными личностями — работа этого требовала, да и глаз у Лоуренса наметанный — но вокруг Николсона с самого начала начинает складываться какая-то совершенно особая аура. Или вернее сказать — легенда. Легенда о «Никал Сейне», которой суждено надолго пережить своего главного персонажа.

Обусловлено это целым рядом факторов. Во-первых, качества самого Николсона — природная твердость, отвага. Но ведь и другие «молодые люди» были отнюдь не робкого десятка. Возможно, секрет в том, что Николсону удалось значительно глубже и полнее, чем кому-либо из его коллег, проникнуться духом и буквой той системы ценностей, которую исповедовали его подопечные. Он оставался набожным протестантом до мозга костей. Неоднократно повторял в письмах друзьям и родным, что терпеть не может Индию и мечтает покинуть ее навсегда — но он действовал, держался и — самое главное — думал так, как те, кем следовало управлять. Его власть над умами индийцев и пуштунов была потрясающей, и позволяла вытворять фантастические вещи. Их впору счесть выдумкой, не будь они подтверждены разнообразными и независимыми друг от друга свидетельствами современников.

Во время мятежа сикхских генералов, приведшего в итоге к Второй англо-сикхской войне, туземный гарнизон стратегически важного форта Атток перешел на сторону восставших. Форт контролировал ключевую переправу через Инд, и потеря могла закончиться для англичан катастрофически. Укрепление надо было вернуть, и вернуть срочно, но мощная и удачно расположенная крепость могла выдержать долгую осаду. Николсон во главе отряда иррегулярной конницы совершил форсированный марш-бросок и достиг Аттока на рассвете, когда его никто не ждал. Большая часть его всадников не выдержала заданного командиром сумасшедшего темпа и отстала по дороге. С Николсоном остались лишь около тридцати человек. Во главе этой кавалькады он попросту въехал в открытые внешние ворота форта. Опешившим часовым-сикхам Николсон просто приказал следовать за ним. Те подчинились. Лишь у третьих ворот охрана попыталась поднять ружья — но Николсон, спрыгнув с лошади, вырвал мушкет из рук у ближайшего к нему солдата и приказал остальным арестовать командующего караулом. Через десять минут ошеломленный, продирающий спросонья глаза гарнизон выстроили в полном составе во дворе. Николсон приказал сикхам сложить оружие. Солдаты повиновались. Тогда он приказал им построиться в колонну и покинуть крепость. Когда последний из мятежников пересек линию крепостных стен, Николсон просто закрыл и запер ворота. Форт пал без единого выстрела.

Когда Николсон служил комиссионером в Равалпинди, ему доставлял множество проблем вождь одной из окрестных деревень, промышлявший разбоем так, что дорожное сообщение в округе грозило исчезнуть. Николсон назначил награду за голову. Не помогло. Удвоили сумму. Никакой реакции. Тогда в один прекрасный день заместитель комиссионера просто въехал в одиночку в родную деревню разбойника. На площади он встретил вождя, без долгих слов зарубил, отсек ему голову, и спокойно уехал. Никто не посмел преградить дорогу. Отрубленную голову англичанин положил на столик в кабинете, и по очереди приглашал всех соседних вождей и старейшин поразмыслить над бренностью бытия, глядя на трофей. Разбой после этого явно пошел на убыль.

В другой раз вождь одного из независимых афганских племен прилюдно продемонстрировал презрение, плюнув в сторону Николсона.

Англичанин приказал телохранителям схватить афганца, поставить на колени и при большом стечении народа слизать собственный плевок с земли. Казалось бы, этот случай — как и аналогичный, когда Николсон приказал сбрить бороду не ответившему на его приветствие мулле — мог вызвать бурю возмущения, если не немедленный открытый мятеж. Таково наше популярное представление о Востоке. Все куда сложнее. Оскорбительные поступки Николсона вызвали прямо обратный эффект — разрядили накалившуюся обстановку и укрепили его авторитет, потому что были правильными и даже единственно возможными — с точки зрения пуштунской системы ценностей. Имело место оскорбление личной чести — «нанг» — и отвечать следовало немедленно и публично. Попытка «проглотить» оскорбление — или даже просто заминка, видимое колебание, слабина, продемонстрированная в данной ситуации — привела бы к утрате любого авторитета навсегда. Чтобы человек Востока подчинялся, нужно вести себя как человек Востока. Сикхские раджи и племенные вожди пуштунов с подданными никогда не миндальничали.

Секрет эффективного управления на Границе заключался в умении сочетать твердость и справедливость в точно выверенной пропорции. Сначала уважение, потом подчинение. Уважения же пуштунов невозможно добиться без регулярной демонстрации силы. Горцы шли за сильным вождем охотно и с энтузиазмом — но стоило раз показать слабость, и за жизнь оступившегося не дали бы и ломаного гроша. Один из английских администраторов на Границе сформулировал оптимальную методику общения с пуштунам: «Сначала нужно крепко ударить его палкой по голове, потом — протянуть руку и поднять с колен».

Николсон успешно бил по голове и протягивал руку. Очень скоро вокруг него сложился круг преданных последователей-пуштунов — нечто среднее между свитой и отрядом телохранителей. Они присягали на верность лично «Никал Сейну», клялись на клинке сабли идти за ним до последнего. История отношений Николсона с Мухаммадом Хайят Ханом — сыном одного из разбойных пуштунских вождей, ставшим его побратимом, другом и ближайшим помощником, может послужить источником вдохновения для киплинговской «Баллады о Востоке и Западе». Грозного вида пуштун с воинственно закрученными усами и свирепым оскалом не оставлял побратима ни на шаг, спал поперек порога его палатки, а во время обеда стоял у него за спиной с револьвером в руке, не позволяя никому, кроме себя, прикасаться к его блюду и наливать ему вино или воду.

Это было только начало. Даже неизменно уверенный в себе Николсон несколько опешил, когда узнал, что в его округе появилась индуистская секта, почитающая его как бога. Проповедник-факир, основатель новой религии, организовал паломничество последователей в кабинет, где Николсон принимал просителей. Выглядело это так. В кабинет вошла вереница каких-то странных людей полумонашеского вида и тихо уселась в рядок на коврике в углу. На удивленный вопрос Николсона, один из них объяснил, что они пришли лицезреть божество во плоти. Николсон не знал, смеяться или плакать. Его протестантское сознание, естественно, было в ужасе, но что он мог поделать? Англичанин попытался спокойно объяснить проповеднику, что тот неправ. Не помогло. Все уверения Николсона, что он — обычный смертный, воспринимались верующими как проявления благородной скромности. Культ рос как на дрожжах. Последователи начинали уже всерьез досаждать своему «богу», следуя за ним неотступно повсюду и постоянно ставя его в неловкие ситуации. Раздражение росло. Несколько раз Николсон выпроваживал факира и «послушников» из своего офиса пинками. Вера от этого, похоже, только крепла. А однажды к Николсону пришел на прием пекарь-индус и пожаловался, что факир именем божества вымогает деньги у честных людей на улице. Где-то раздобыл поношенную английскую шапку на бобровом меху и выдавал за священную реликвию божественного Никал Сейна. Когда пекарь отказался пожертвовать проповеднику рупию, факир положил шапку перед ним на дорогу и предложил попрать ногами символ всемогущих «сахиб лог» — «расы господ». Пекарь не решился, но потом пришел с жалобой к самому «божественному Никал Сейну». Взбешенный Николсон приказал выпороть факира и вышвырнуть за пределы округа, пригрозив попросту повесить, если тот еще раз покажется на подвластной ему территории. Это не остудило религиозного пыла. Обосновавшись в соседнем округе, проповедник продолжать собирать последователей, и по сведениям на середину 1850-х годов, секта «никалсейнитов» продолжала не только существовать, но и активно расти.

Взглянем на реальные результаты администрации Николсона — хотя бы на примере округа Банну, где Николсон служил заместителем комиссионера с 1852 года. Банну был одним из наиболее трудных округов — будучи на самой границе, регулярно подвергался набегам горных племен. Да и представлял собой «лоскутное одеяло» — весь поделенный между враждующими кланами. К приходу англичан вся территория Банну была густо покрыта крепостями — почти на каждом пригорке, зачастую в пределах видимости друг от друга. Вялотекущая резня не прекращалась. Первый английский администратор округа — друг и коллега Николсона Герберт Эдуардес — сумел ценой невероятных усилий добиться добровольного уничтожения почти всех крепостей. Племена пошли на это, поскольку Эдуардес обещал им, что отныне англичане возьмут их защиту на себя. Задача выполнения обязательства легла на плечи Николсона. Как писал впоследствии сам Эдуардес, «я лишь разрушил крепости — но Джон Николсон сделал нечто значительно большее. Он изменил народ — самый невежественный, распущенный и кровожадный народ во всем Пенджабе. Он сумел навести такой порядок и привить людям такое уважение к закону, что в течение последнего года его управления в округе не только не было зафиксировано ни одного случая убийства, кражи со взломом или разбоя на дорогах, но даже и ни одного покушения на эти преступления». Местные старейшины качали головами и говорили, что праведные халифы древности, наверное, были похожи на Никал Сейна. Николсон идеально отвечал восточному представлению о настоящем «хакиам» — повелителе, и его режим был популярен.

Естественно, не у всех. Несколько раз на Николсона устраивались покушения. Однажды он беседовал в саду Резиденции с несколькими гражданскими чиновниками, и туда неожиданно ворвался человек с безумным взглядом и обнаженной саблей в руке. Ему преградил дорогу один из пуштунов-телохранителей Николсона. «Убирайся, мне нужен Никал Сейн, а не ты!» — закричал нападавший. «Нас всех здесь зовут Никал Сейн», — ответил охранник, обнажая саблю. Тут на сцене появился сам Николсон — с ружьем в руках. Он услышал шум, выхватил мушкет у одного из часовых, охранявших Резиденцию, и вышел взглянуть, в чем дело. «Бросай оружие!» — крикнул он «шахиду». «Нет! — ответил тот. — Один из нас двоих должен умереть сегодня!»  «Хорошо», — пожал плечами Николсон, и выстрелил. Пуля попала несостоявшемуся убийце в сердце, пробив томик Корана, привязанный к телу под одеждой в качестве оберега. Николсон вернулся в Резиденцию и написал письмо Лоуренсу: «Дорогой сэр Генри, имею честь сообщить Вам, что я только что застрелил человека, который пришел убить меня. Искренне Ваш, Джон Николсон».

Нам нелегко сейчас представить, что означала служба в Индии для молодого человека в первой половине XIX века. Мы живем в эпоху трансконтинентальных перелетов, мгновенной электронной связи и стопроцентной телефонизации. Но в 1840-е годы письмо из Бомбея в Лондон — по самой экстренной, правительственной линии связи, скоростным пакетботом и курьером через Суэцкий перешеек — шло не менее трех месяцев. В лучшем случае. В худшем — шесть месяцев и больше. В самом худшем — не доходило никогда. Попробуйте представить на минутку, что вы получаете известия от родных и близких, да и просто новости с родины, с опозданием в среднем на полгода. Вы отрезаны от своего мира, заброшены в совершенно чуждую, диковинную, экзотическую среду — и притом некомфортную. Грязь, пыль, ужасающий для европейца климат — жара, доходящая до 50 градусов по Цельсию, влажность, от которой одежда гниет, а железо ржавеет на глазах. Болезни — самый страшный бич белых в колониях. Различные лихорадки, тиф, оспа, бубонная чума, малярия — которая никогда не вылечивалась на сто процентов и периодически возвращалась, делая человека полуинвалидом на всю оставшуюся жизнь. Самым страшным убийцей была холера, с 90-процентной гарантией смерти. Причем внезапной и стремительной — абсолютно здоровые и крепкие люди нередко умирали через 3–4 часа после появления первых симптомов. Среди молодых английских офицеров, отправившихся на службу в Индию за период с 1805 по 1820 год, из каждых семи человек шестеро не вернулись в Англию. На большом европейском кладбище в Мируте в 1830 году не было ни одной могилы человека старше 36 лет.

Офицер Ост-Индской компании имел право лишь на один годичный отпуск в Англии — лишь по прошествии не менее десяти лет беспорочной службы. Шанс использовался для женитьбы и возвращения в Индию уже с семьей. Так поступили многие друзья и коллеги Николсона — тот же Герберт Эдуардес, да и сам сэр Генри Лоуренс в свое время. Для Николсона этот заветный момент наступил в 1851 году. К тому времени он уже давно зарекомендовал себя не просто беспорочной, а блестящей службой, и имел полное право на отдых. «Женитесь и возвращайтесь к нам, Николсон, — напутствовал его Лоуренс. — Вы нужны нам». И Николсон действительно вернулся через год. Но без жены.

Этот аспект биографии Джона Николсона притягивал болезненное любопытство многих «прогрессивных» историков, писавших после Второй мировой и падения Империи, и склонных к развенчанию былых кумиров. В наш век простого факта отсутствия у активного и здорового мужчины каких-либо известных связей с женщинами — а у Николсона они действительно отсутствуют напрочь, если не считать мать и сестер — оказывается достаточно для подозрения в гомосексуализме. Далеко идущие выводы делаются из фактов близкой дружбы Николсона с коллегами и последователями-пуштунами — в частности, с тем же Мухаммадом Хайят Ханом.

Но был ли Николсон гомосексуалистом? Вряд ли. Скорее, убежденный протестант просто женился на работе — почти в буквальном смысле. Служба поглощала все силы, внимание, энергию и время. Почему он так и не женился за время отпуска, нам помогает понять фотография. Ранний, но довольно качественный для своего времени дагерротип, который Николсон сделал для матери на память, собираясь снова в Индию. С портрета мимо нас, немного в сторону, смотрит удивительно молодой человек, сущий мальчишка. Он явно неловко чувствует себя гладко выбритым, без индийской бороды, и выглядит немного потерянным и смущенным. Трудно поверить, что этот человек брал форт Атток во главе крошечного отряда самоубийц, лично рубил головы разбойникам и заставлял мятежного пуштунского вождя ползать в пыли. Николсон просто не вписался в мирную и цивилизованную жизнь родного Лисбёрна. Он «отбыл» свой отпуск, как отбывают срок ссыльные, и при первой возможности сбежал — назад, в Индию.

Далее: часть VI