Русский поневоле

ассказывают, будто Хемингуэй однажды поспорил, что сможет написать рассказ из четырёх слов – но такой, чтобы непременно тронул читателя. Не позабавил, а тронул. И написал: «Продаются ботиночки детские, не ношенные».

Вроде бы ничего такого. Может, просто у них было много ботиночек, вот и не успели эти поносить, переросли. Хотя, с другой стороны… Почему тогда продают, если они такие богатые, что у них так много ботиночек? А может, всё-таки ребёночек умер – от кори, тяжёлых условий жизни, плохой экологии, невозможности обратиться к врачу, непонятно чего ещё?

И вот теперь его нет, и больно, будто ребро сломано, и где-то совсем рядом с обломком кости сердце, а всё живёшь, дышишь, вот надо продать ботиночки, чтобы и дальше жить, хотя это невозможно – представить себе целую жизнь с этой страшной, вывороченной пустотой внутри.

А может, другие дети есть. И надо продать ботиночки, чтобы купить картошку и лук, потому что надо жить, жить надо ради них, ты обязан. Но всё равно – больно и жалко, как стеклом по мясу, того, который не может жить. Все здесь, а он там один…

Ничего этого ни Хемингуэй, ни кто другой не написал, а мы подумали. Или всё-таки написал?

Удивительно.

ургенев – как бы младший брат в ряду великих русских прозаиков «Золотого века» (1860–80-е гг.): сперва Толстой – Достоевский (или Достоевский – Толстой), а потом, на отчётливом отдельном третьем месте, автор «Бежина Луга». Поэт в России больше, чем поэт, и именно с этой точки зрения мы его оцениваем. А Тургенев был больше поэтом, чем «больше чем поэтом». И это, говорят, много раз его подводило.

Вот, например, «Отцы и дети» – действительно главный его роман. Затевался-то он для того, чтобы дезавуировать «нигилистов», а получилось – вызвал к своему герою-нигилисту сочувствие. Он получился живым взаправдашним человеком, а тут уже неважно: нигилист, социалист или консерватор – в гроб всех одинаковыми кладут. «Какими в колыбельку, такими и в гробик».

Однако тонкий парадокс (настолько тонкий, что мы, привыкшие к больше-чем-поэтическим высказываниям, его не чувствуем) заключается в том, что этой посмертной жалостью Тургенев всё-таки одолевает своего восставшего из отрицательных (точнее, из порицаемых) героя. Ведь сам этот тезис (что люди приходят в мир и уходят из него голенькими) – скорее консервативно-либеральный, «кирсановский», и выходит, что сердце читательское успокаивается, разорвавшись в сцене «старики-родители на могиле Енюшеньки» именно на окарикатурено поданной в романе «правде Кирсанова». Правда, этого не заметив.

Мы думаем, что нам Базарова жалко, так как он хороший и мы хорошие, – ан нет. Это происходит потому, что хороший – Тургенев, это чувство нам подаривший. Но он скромно не выпячивает своей роли, довольствуясь на том пиршестве великих смыслов, каким являлась тогдашняя русская литература, второстепенной ролью художника – перебирателя оттенков.

Оно бы, конечно, как надо по-хорошему? Надо, чтобы Павел Петрович Кирсанов, застрелив Базарова за какую-нибудь всем очевидную отчаянную подлость, поставил ногу на труп и, подперев ещё дымящимся стволом небо, коротенько, минут на сорок, изложил свои победные тезисы. Мол, учение либерал-консерватизма всесильно, потому что верно. И на труп показывает: прошу убедиться, вот-с. Но Тургенев всегда отводил своим альтер-эго (персонажам, выражающим авторскую позицию) вспомогательные, второстепенные роли. Уже только поэтому они не могли никого победить.

Как поэт, он был заеден хорошим вкусом. И этот аристократический хороший вкус ему подсказывал, что быть одновременно и автором, и главным положительным героем – это, во-первых, гопничество, а во-вторых, ещё и лоховство (в профессиональном литературном смысле). Ну, такие у него были воззрения.

Гопники, конечно, лохами себя не считают, отсюда анекдот про барабан Страдивари («Ты чё, ты чё, братан, это ж он только для лохов скрипки делал, а для настоящих пацанов Страдивари делал барабаны»). Вся современная литература играется преимущественно на барабанах, и это не мешает ей считаться хорошей. Главное, чтобы были «драйв» и «язык», а на такую ерунду, как смысловые оттенки и сложность конструкции мало кто обращает внимания. Иными словами, важным считается то, что остаётся у человека по прочтению в голове, а не в душе.

У нас, попросту говоря, если, например, Эдуард Лимонов пишет: «Я был худой, мускулистый, весёлый и злой; девушки падали в обморок, когда в пивную я входил», – читатель смекает: «Эге, он был мускулистый, худой, весёлый и злой; девушки падали в обморок, когда в пивную он входил», – и тут же начинает дичайше ему сочувствовать. И дальше всё у них с персонажем складывается понятно и хорошо: как персонаж сказал или подумал, так оно, стало быть, на самом деле и есть.

Проще надо быть. И к тебе потянутся люди.

Посмотрим теперь, что делает Тургенев. Возьмём роман «Дым», считающийся апологией либерализма плюс злой карикатурой на национально-патриотическое направление русской общественной мысли. Нам, как представителям оного направления, это должно быть близко.

Итак, что мы имеем. Тургенев либерал и западник, это известно. Карикатура на «патриотический кружок» – да, имеется. Плюс один из вспомогательных персонажей, в целом симпатичный (Потугин), излагает западнические идеи. Ответ, казалось бы, очевиден, роман можно не читать.

Однако тут как в задачке про яблоки: «Грише дали пять яблок, два он съел, сколько яблок осталось у Гриши?» Правильный ответ: неизвестно. Мы же не знаем, сколько яблок было у Гриши до того, как ему дали пять. «В жизни». Поэтому попробуем всё-таки роман прочесть.

Итак, положительный молодой человек, из помещиков, отучившись в университете и отсидев в окопах Крымскую кампанию (совсем положительный), готовится вступить в управление своим имением. Для этого он несколько лет учился в Европе экономике и прогрессивным методам хозяйствования, отучился, едет назад. По пути останавливается в Бадене, где должен захватить с собою невесту. Невеста, тоже очень положительная, скромная, небогатая, но обеспеченная девушка, путешествует по Европе с тётей. Тётя очень положительная, противница роскоши и всего такого, но противоположности притягиваются, уродство завораживает, вследствие чего ей охота поглядеть Баден и тамошнее общество. Такая вот диспозиция.

В Бадене положительный молодой человек (а по фамилии Литвинов он) со скуки посещает патриотический кружок прогрессивных русских, полных болванов, тут спору нет. Ну, представьте, что вас смешно описали. Хотя тут прототипом был, по-видимому, демократический народнический кружок Огарёва или что-то тому подобное. Там Литвинов сходится с ещё одним скучающим зрителем, которым как раз оказывается западник Потугин. Между ними происходит важный разговор про зерносушилки.

Россия, говорит Потугин, ничего цивилизации не дала, не придумала. Всё у других передираем. Вплоть до атомной бомбы (я своими словами). Литературой и балетом гордимся – а это всё придумали французы. Хоккей – канадцы. Убери Россию из истории, что мир потеряет, какое изобретение, изменившее мир к лучшему? Никакого. Что, Черенков играл в футбол лучше, чем Платини?.. Вот у нас климат дурной, зерно гниёт. Приходится сушить его в допотопных овинах, которые горят нещадно (это он уже на самом деле говорит). Идиоту понятно – нужны зерносушилки. А почему их нет? Потому что Европа их не придумала. Ей они без надобности, а мы сами не можем! Нам это неинтересно. Места для полёта мысли, для самолюбования в этом нет.

Наш композитор (правда говорит) взял пару аккордов – уже гений. А европейский Бах всю жизнь пахал как проклятый! И то умер скромно, в безвестности…

– Цивилизация, ци-ви-ли-зация!.. – со слезами на глазах молитвенно восклицает Потугин.

И как не понять его. Отними от нас с вами цивилизацию (информационную теперь уже, то есть мобильник и интернет), что останется? Трудно сказать. Что-то неведомое. Какая-то гипотетическая, предположительная «Россия». С ватниками, морошкой… Да есть ли оно, это всё?

Ну, пошли дальше. Надо же, какая засада! Здесь же, в Бадене, Литвинов встречает свою первую любовь, Ирину. Умницу, красавицу и светскую львицу. Любовь их юношеская была прекрасна, драматична и оборвалась без шансов трагически. Литвинов сперва досадливо морщится, потом борется, а потом влюбляется в неё повторно с треском.

Жуткие нравственные страдания. Ведь у него Таня, невеста, она ему доверилась… Литвинов пытается бороться со вспыхнувшим чувством, но бесполезно. Самое смешное в романе – когда он, в очередной раз махнув рукой на борьбу, идёт на свидание с Ириной – «учащёнными шагами, с нахлобученною на глаза шляпой, с напряжённой улыбкой на губах», а дурачок-кружковец Бамбаев, вечно восхищающийся всем русским и всеми русскими «сидя перед кофейней Вебера и издали указывая на него Ворошилову и Пищалкину, восторженно воскликнул: «Видите вы этого человека? Это камень! Это скала!! Это гранит!!!»

По-моему, это вообще самое смешное место в русской литературе XIX века.

Напряжённая и как будто высокомерная, насмешливая улыбка, возникшая на губах Литвинова, когда он внутренне сдался, покорился сумасшествию любви, не сходит с его лица и когда он встречает невесту (и вдобавок её тётю) и не знает, что им говорить и как себя с ними вести, какое натянуть лицо. Эта улыбка, придуманная (или по-актёрски где-то подсмотренная) Тургеневым – вещь вообще поразительная. Я не буду тут говорить, что он мастер психологизма и всё такое, что весь эпизод от встречи Литвинова и Тани до их объяснения – это какой-то атомный взрыв, а не литература, речь сейчас о другом.

В книжке русского философа Юрия Мефодьевича Бородая (да-да, папы всем ныне известного Александра Юрьевича) «Эротика. Смерть. Табу» рассказывается, среди прочего, что такое «сардоническая ухмылка». Это не что иное, как гримаса страдания, а точнее – самопроизвольное сокращение мышц лица сжигаемой в огне жертвы. Книжку обязательно закажите на букинистическом портале и прочитайте, если ещё не, она очень интересная, а мы пока займёмся мифопоэтической символикой рассматриваемого романа.

Так уж устроен человек, что во всех когда-либо рассказанных им историях присутствуют четыре стихии: вода, земля, огонь и воздух. Это то, из чего лепится любая композиция, любой конфликт. Литвинов сгорает на жертвенном костре любви (не он жертвует, им жертвуют; его возлюбленная уже отказалась от него однажды, откажется и на этот раз) – таким образом, стихию огня в романе символизирует Ирина. Она воспламеняет Литвинова – намеренно провоцирует его и добивается возрождения давным-давно угаснувшего и забытого чувства.

Они планируют бежать в Европу (он – от своего ждущего хозяйских рук поместья и старика отца, то есть как бы от родины, она – от мужа-генерала, то есть от закона и семейных уз) и вести там неопределённое существование (он распродаст поместье, у неё есть драгоценности, но при жизни, к которой Ирина привыкла и которой она «достойна», надолго этого всё равно не хватит). Зато у них будет любовь, которая сейчас вспыхнула, но, как мы знаем, всё вспыхивающее рано или поздно гаснет.

Сам Литвинов – помещик, планировавший всего себя посвятить деревенской жизни, хозяйству, стало быть, «человек земли».

Дело земли – рождать плоды. Для этого её нужно поливать. Помним, что Литвинов собирался жениться и, очевидно, завести кучу детишек, – характеристика его невесты весьма для этой задачи подходит: «Невеста Литвинова была девушка великороссийской крови, русая, несколько полная и с чертами лица немного тяжёлыми, но с удивительным выражением доброты и кротости в умных, светло-карих глазах». Значит Таня, брошенная невеста, – стихия воды.

Литвинов рвёт с Таней, но Ирина с ним бежать не решилась, и он уезжает из Бадена один. В дорогу его напутствует всё тот же Потугин:

«Всякий раз, когда вам придётся приниматься за дело, спросите себя, служите ли вы цивилизации – в точном и строгом смысле слова, проводите ли одну из её идей, имеет ли ваш труд тот педагогический европейский характер, который единственно полезен и плодотворен в наше время, у нас? Если так – идите смело вперёд: вы на хорошем пути, и дело ваше – благое! Слава Богу! Вы не одни теперь. Вы не будете «сеятелем пустынным»; завелись уже и у нас труженики… пионеры… Но вам теперь не до того. Прощайте, не забывайте меня!»

Речь эта звучит весьма по-дурацки, потому что Литвинову, мягко говоря, действительно «не до того». Он едва жив – пуст, выжжен дотла, бесчувствен. Сообщается, что он «закостенел» – то есть затвердел, как положено земле, обожжённой огнём. Какой уж тут европейский характер… Но именно в сцене его отъезда возникает образ, давший название роману:

«Ветер дул навстречу поезду; беловатые клубы пара, то одни, то смешанные с другими, более тёмными клубами дыма, мчались бесконечною вереницею мимо окна, под которым сидел Литвинов. (…) «Дым, дым», – повторил он несколько раз; и всё вдруг показалось ему дымом (…) Всё дым и пар, думал он; всё как будто беспрестанно меняется, всюду новые образы, явления бегут за явлениями, а в сущности всё то же да то же; всё торопится, спешит куда-то – и всё исчезает бесследно, ничего не достигая (…) Ветер переменится, дым хлынет в другую сторону… дым… дым… дым!»

И пар, повторим.

Дым – продукт сгорания, ничто, а пар – это вода… Пар совершает полезную работу – толкает поршень и тянет поезд. Отчего (ну, кроме, понятно, паровоза) бывает одновременно и пар, и дым? Если что-нибудь горящее залить водой…

Земля терпелива, что с нею ни делай – всё равно возродится. Вот и Литвинов через силу принимается за своё полуразорённое хозяйство и спустя несколько лет оживает; пишет Тане покаянное письмо, она прощает его, зовёт приехать, он мчится, и расстаёмся мы, когда он, как блудный сын на картине Рембрандта, замирает перед ней на коленях. Всё у них будет. Слава Богу.

А воздух?

Среда, в которой носятся клубы то пара, то дыма?

Ну так на то ж и Потугин – «старый болтун», неловкий, неуместный выразитель политического мировоззрения автора. Что известно о нём? Он тоже был влюблён в Ирину, безнадёжно и безответно, любовь его была замечена, и Ирина ею воспользовалась: упросила жениться на одной из своих некстати забеременевших подруг. Потугин без дела, без смысла таскается повсюду за Ириной и её генералом (как сам Тургенев за Виардо), изредка бурча про «цивилизацию» и то, что «надо работать».

Как жесток автор со своим альтер-эго! Да и сама фамилия – Потугин – говорящая. Есть в ней и натужность, и тщетность, и боль…

Воздух – это то, что всё обволакивает и в себя вмещает, пространство, в котором располагается композиция. Потугин помогает Ирине соблазнить Литвинова (всё время ходит к нему с весточками от неё), но он же и удерживает Ирину в последний миг, когда она, как Анна Каренина какая-нибудь, едва не вскакивает к Литвинову в вагон (она даёт ему себя удержать); он же обращает внимание на то, какая замечательная, редкая девушка Татьяна, и говорит Литвинову о том, что она заслуживает лучшей участи, чем та, которую он ей уготовил. Понурый, нелепый, подневольный дирижёр обстоятельствами – помощник автора. Правильно в фильме по роману его загримировали под самого Тургенева (во всё остальном фильм более чем ужасен).

Он боготворит Европу и предан Ирине, отправившейся с мужем путешествовать по Италии. Так, Европа и Ирина, Ирина и Европа объединяются в один блестящий, манящий образ. Похищение Европы тягловым быком Литвиновым не состоялось, а преданность Ирине западника Потугина бесплодна. Разве что записочки таскать русским людям, лишая их покоя и разрушая судьбу. Такая вот метафора западничества.

И это антирусский роман?..

Разумеется, землю, воду, воздух и огонь можно убрать, но результат от этого не изменится. Посконная, домотканая, с овинами, без зерносушилок, вязкая, чавкающая, цепко держащая за ноги (земля с водой образуют ещё и грязь), поротая Расеюшка побеждает в романе страстную, вихревую, умопомрачительно шуршащую юбками и… (чем пахло от вашей первой любви? Ну, пусть будет «Тайна Рижанки»), в общем, всю такую гиацинтовую, тонкую, упругую в талии родную до потери пульса Европу. Побеждает.

(Можете воображать вторую любовь, если вам больше нравится вторая. Или «губы Никанора Ивановича да приставить к лицу Ивана Кузьмича» – давайте, смелее, писатель так и работает!)

И вовсе не по нашей воле побеждает она. Кабы нам всю нашу волю и представление – мы бы уж… Как говорится, лучше один раз напиться свежей крови, чем триста лет питаться падалью. Испить эту чашу, и… Вы видели когда-нибудь глаза кота, когда он стремится на случку?

В общем-то, ничего интересного.

А вот та потусторонняя лыба, которую всё давил Литвинов, заделавшись сверхчеловеком, – это любопытное явление природы. Поступить не по обстоятельствам (пусть они и называются красиво – «веление долга»), а по собственной воле – это ли не раскольниковщина? Тварь ли я дрожащая, трясущаяся куда положено на телеге, или право имею? Поэтому иначе как с улыбкой трудно смотреть освобождённому и воспарившему духу на то, что он ещё вчера он привычно считал собой – на использованный презерватив тела…

Хотя это улыбка стыда, улыбка растерянности, защитная маска, прячущая выражение смятения на лице, но это уже – и сатанинская гримаса. Ты знаешь, что оправдания тебе не будет, что вот эти вот самые податливые, мягкие люди, внутриутробно перебирающие лапами во сне жизни, выкинут тебя голой жопой в снег, за забор, как только ты совершишь то, что ты совершишь (своё, котовье). А значит, ты уже сейчас должен быть сильным, сильней, чем они, и мысленно первым нанести свой удар. Пока только улыбка. Потом это похрустывание и натяжение тканей, еле слышные лопающиеся пузырьки, щелчки, которыми сопровождается рождение новых клеток, распространится по лбу и подбородку, сползёт челюстям и шее к плечам – и новый Литвинов, голенький и прекрасный, как Арнольд Шварценеггер в фильме «Терминатор-1», залоснится в лучах прожекторов и нашего обожания.

Хотя на самом деле будет наоборот, конечно. В большинстве случаев такой нечаянный сверхчеловек нахватывает от жизни уже в дебюте первого раунда, не справляется с удесятерённой тяжестью обстоятельств, опускается, становится чуханом. Но кто же думает о похмелье перед выпивкой? Только трус, придумавший тормоза. Които аут мори, простите мою латынь.

А Таня, ну что Таня…

Думал – ладно, это любовь. Не самая длинная в городе пара ног – что поделаешь, зато суп в кастрюльке, зато особый пирог с маслинами – можно есть прямо в постели и сыпать крошки. Привычка – второе счастье! Думал даже – женюсь. Не вышло: Тани стало вдруг чересчур много, душно, и были сумерки, а тут ещё и день рождения на носу, грустный праздник, Литвинов не любил их, заранее впадал в меланхолию; Таня сообщила ему, что уже успела испечь на завтра свой коронный пирог, и от мысли о пироге ему вдруг сделалось так тяжко на душе, так тоскливо… «Неужели не будет в моей жизни уже ничего другого?» Они долго сидели молча – было невозможно разжать губы, заговорить. Потом она всё же спросила, обречённо глядя в перекрестье проводов и антенн на далёкой крыше, – ты меня любишь?

И он промолчал.

Нельзя было на Тане жениться до краха, до падения. Без разбития всмятку всего того налипшего, наросшего изнутри – что превратило бы в мучение этот союз. (Толстой – «уютненькому» в первое утро женатой жизни: «Не она».) Без выжигания себялюбия, привычки к себе – ибо чем будешь любить Таню, если все валентности заняты?

Кто-то, кажется, Лакан, писал, что в любви человек нуждается не в объекте (не в другом человеке из привычек и мяса, с которым надо что-то делать и как-то жить), а в желании объекта. То есть – хочет, чтобы его желали (приятно, повышается самооценка, растут крылья) или желает желать, потому что пребывание в состоянии влюблённости – приятная процедура.

В общем, любят не другого, а его или свою любовь.

Этот Лакан всё рассматривал сквозь призму мочеиспускания, потому что был психоаналитиком, но в известном смысле он прав. В известном большинству смысле. Да, мы именно этого хотим, и далеко не все дорастают до какой-то там «другой», «настоящей» любви – к чёрту скуку!

Однако многие дорастают.

Родине не нужно, чтобы любили свою любовь к ней. Ей патриоты не нужны, ибо патриот – это тот, кто любит свою любовь к родине. Недаром, когда патриотом называют человека, сделавшего что-то полезное или совершившего подвиг, в этом слове всегда появляется оттенок неестественности, казёнщины. Мол, какая разница, патриот ли он, если он и так понятно. Если отдал жизнь за родину. Или, харкая кровью, сделал вот этот самый двигатель. Это как-то важнее, «патриотизм» (состояние) сделанным делом съедается.

А вот если на человека слово «патриот» хорошо ложится – как вторая кожа, как определение, тогда такой человек и не очень-то этой самой родине нужен. Вроде собачьей какашки на газоне – вроде бы и удобряет газон, а вроде и убрать бы всё-таки не мешало…

Что-то очень важное, некоторый такой «второй том «Мёртвых душ» остался в романе «Дым» за кадром. Те несколько лет, за которые Литвинов превратился из нокаутированного боксёра, лопочущего «дым, дым», в человека, способного вернуться к склонной к полноте Тане. Что там за эти пару лет было? Ничего особенного. Похороны отца и тупая работа через силу, без огонька, без смысла, без всего того, к чему готовился Литвинов в Европе. Просто чтобы… ну, чтобы существовать как-то.

Именно за это время, в процессе этого он «подготовился». Превратился из интересного молодого человека, готового в любой момент свалиться в героя-любовника, в того, кто никогда уже не обидит Таню. Как это сказать… В обывателя, в человека без горизонтов, в дядю Ваню? В общем, «Наташа осамела». Из цветастого самечика – в серенького, но с прекрасной (не от природы, как у Тани, а учёной, битой) душой, вроде Таниной, о которой с болью и мукой говорил ему когда-то Потугин.

Вот такие люди нужны России. Вот таким людям она, Россия, по-настоящему нужна. Не для бравады и гордости, не для утоления любви к ней (утолённая любовь проходит), не для самовыражения и не «чтоб была», а для… хрен его знает. Для совместного с нею ведения хозяйства. Для плодиться и размножаться.

Но ведь это и есть та самая «европейская работа» – нетщеславная, неприхотливая и непритязательная, упорная, монотонная, к которой призывал западник-цивилизатор Потугин! И выходит… Что победил в романе всё-таки он? Ну, выгоды из своей победы он не извлечёт, но вышло-то по им сказанному…

Опять, как и в случае с Кирсановым, никто не «побеждает» автора. Автор сказал всё, что хотел – и никакая Татьяна (как у Пушкина) не вышла у него замуж без разрешения.

Вот такой Тургенев. Не скажешь – хитрый. А какой-то… амбивалентный, что ли. Многосложный. Как жизнь.

Это великий мастер был. Очень глубокий писатель. Как Чехов. Глубина – она в художнике не от ума берётся, а от остроты глаза, от наблюдательности.

Не придумывай из головы – у Бога бери.

Мы говорим «художник» с оттенком снисходительности. Вот «мыслитель», «философ», то да!.. Но насколько умнее бывает порой художник мыслителя, насколько сложнее философа!

Томас Манн писал:

«Известно, что лично Тургенев был «sapadnik», западник и антиславянофил, верующий приверженец европейской культуры, как артист он любил французов, а духом вышел из Гёте и Шопенгауэра. И что же он сделал? Он в «Дворянском гнезде» придумал себе обезьяну, западника, ходячую пародию на собственную сущность, пустомелю такой пошлости, что этот Паншин выдаёт просвещенческие тирады вроде: «Все народы в сущности одинаковы; вводите только хорошие учреждения – и дело с концом!» – короче, болтуна, которого славянофилу Лаврецкому ничего не стоит «разбить на всех пунктах». Это почти непостижимо. Тургеневские принципы, фразы наподобие: «Личные мои наклонности тут ничего не значат», «Строго требовать от автора добросовестности», «Нужна правдивость, правдивость неумолимая в отношении к собственным ощущениям; нужна свобода, полная свобода воззрений и понятий; […] и нигде так свобода не нужна, как в деле художества, поэзии: недаром даже на казённом языке художества зовутся «вольными», свободными», – подобные фразы не в полной мере объясняют подобные эксцессы самовоспитания, когда любовь к правде захлёстывает, становясь персифляжем собственного идеала. Это уже не просто «impassibilité», это самобичевание, аскеза, это искусство как воля «бранить и ломать себя», это пример – скорее скромный и не вполне серьёзный – той этики самопалачества, которой мы, немцы, стали свидетелями лишь к концу века на куда более крупном, куда более трагически-страшном примере – философском, и какая-то там «решительность», любой политический волюнтаризм в произведении искусства по сравнению с этим – духовное сладострастие, только и всего».

Конец длинной цитаты.

Всё-таки эти нерусские бывают удивительные дураки. Вот вроде бы умный человек, «Волшебную гору» написал, знаменитость, а гляди-ка ты. Тоже недоглядел тургеневской хитрости. Дескать, «любовь к правде заставляла его перешагнуть через себя; следовал правде себе во вред».

Дудки! Не таков был русский человек Тургенев!

Это ваши европейцы-чахоточники, романтики в прохудившихся калошах, любят самобичевать и аскетничать. А барин домой в Спасское-Лутовиново («Литвиново»?!..) съездил, в добрых сапогах по болоту с ружьецом походил, комарьё у костерка покормил, подышал чистым воздушком… В баньке потом обязательно, с веничком – ух, ух!.. А этим дурачкам с перепугу кажется – «самобичевание»…

Всё у нас на месте. Художественная правда – в одном кармане, своя – в другом. Русский человек хитрый, хоть и простой с виду. Как жизнь.