Русские любят спорить о словах. Особенно — об этнонимах и топонимах. На днях Егор Холмогоров выложил в сеть лекцию «О подлинности русской истории». Она рекламировалась как опровержение измышлений различных злоумышленников, включая блогера Богемика, о фальсифицированности русской истории. Впрочем, та часть лекции, в которой речь шла обо мне, по большей части касалась не отечественной историографии, а достоверности жизнеописаний святых французских королей и идентификации западнославянских вождей (по ходу дела Егор Станиславович высказался в пользу старинной экстравагантной теории, согласно которой призвавший Рюрика на Русь Гостомысл был ободритским князем, бежавшим в Новгород от франков).
Комментировать всю лекцию я не буду, остановлюсь на одной детали. Примерно на тридцать третьей минуте Холмогоров процитировал мою старую заметку Недоразумение V: Наиопаснейший текст в истории: «Наконец, в 1470 году в Венеции вышло первое печатное издание „Германии“. Последствия её опубликования трудно переоценить. Помимо того, что от Тацита исходит бóльшая часть наших сведений о древних германцах, благодаря его книге и сама их страна обрела своё нынешнее имя (до 1470 года словo Germania было никому неизвестно)». Дальше лектор приписал мне тезис о фальсифицированности Тацита (хотя я ничего подобного не утверждал) и стал доказывать, что и до публикации тацитовской рукописи термин «Германия» широко использовался различными авторами, в частности — Цицероном и Титмаром Мерзебургским.
Что ж, если Холмогоров считает, что общепризнанная фактология нуждается в уточнении, уточним её. Разумеется, в античности латинское слово Germania было общеупотребимым. Тут можно было бы вспомнить не только переписку Цицерона, но и «Записки о Галльской войне» Юлия Цезаря (кстати, впервые изданные одновременно с «Германией» Тацита — в 1469 году в Риме и в 1471 в Венеции). Однако в Средние века сей термин оказался забыт. Точнее, он сохранялся в качестве названия церковной провинции на Рейне и эпизодически проскальзывал в светских источниках (например, в «Деяниях саксов» Видукинда Корвейского), но оставался совершенно незамеченным широкой публикой.
Что касается Титмара Меpзербургского, то, насколько я знаю, этот автор пользовался общеупотребимыми терминами своей эпохи — Teutonici и Teutonicum Regnum. В русском переводе «Хроники» Титмара действительно дважды встречается слово «Германия» (во второй главе, в параграфах 7 и 15), но на русский язык этим словом переводят всё что угодно — выражения Teutonicorum Regnum, Imperium Francorum, Franca orientalis, deutches reich и т. д. Как бы там ни было, обнародование в 1470 году «Германии» Тацита стало сенсацией, и слово Germania вошло в употребление только после этой даты. В 1512-м Максимилиан I добавил к названию Sacrum Imperium Romanum уточнение Nationis Germanicae (впрочем, параллельно существовала и форма Nationis Teutonicae), а в 1520 году в английском языке впервые зафиксировано употребление прилагательного German. До этого англичане пользовались выражением Almain (впоследствии Шекспир использовал эти слова как синонимы).
У самих немцев, насколько я могу судить, подобные сведения ни споров, ни эмоций не вызывают. Для них Germania — латинское название их родины, пришедшее на смену другому латинскому слову — Teutonia, и существующее параллельно с французским названием Allemagne, испанским Alemania, польским Niemcy или финским Saksa. Это касается и этнонимов. Между гибелью древних тевтонов и распространением их имени на средневековых немцев насчитывается более тысячи лет, а некоторые историки полагают, что тевтоны и вовсе были кельтами. B употреблении слова «германцы» тоже зияет тысячелетний разрыв между античностью и Ренессансом. Всё это никого не волнует. Тевтоны так тевтоны, германцы так германцы. Аллеманы или саксы — тоже неплохо. Главное, что все понимают, о ком идёт речь.
Карта, на которой показаны названия Германии в европейских языках. Обратите внимание на Крым и Новороссию. Похоже, составители карты считают, что в этих краях лингвистические границы соответствуют линиям фронтов
Иное дело русские. Примерно с рубежа 80–90-х годов в России не прекращается темпераментный спор о правомочности использования слов «русские» и «россияне». «Так, счастливей была б твоей я согражданкой. Почто не рождена Зафира россиянкой?» Возможно, вы подумали, что сии слова принадлежат какой-нибудь уроженке Средней Азии, обиженной сотрудниками Федеральной миграционной службы РФ. Ничего подобного. Это цитата из пьесы русского драматурга-классициста Якова Княжнина «Росслав» (1784 год). Зафира в «Росславе» — шведская принцесса. Она влюблена в пленного русского полководца и сожалеет, что ей не выпало родиться в нашем отечестве. Понятия не имею, читал ли «Росслава» президент Путин, поддержавший недавно идею закона о российской нации.
«Какой россиянин, видя таковые попечения своего монарха, видя такое стремление его к добру, таковую любовь его к отечеству, не тронется до глубины сердца и не воспламенится жаром усердия ко всему тому, что только ни предназначает его гений…» Разумеется, это тоже цитата. На сей раз — из «Опыта о просвещении относительно к России» Ивана Пнина (внебрачного сына известного деятеля екатерининской эпохи фельдмаршала Николая Репнина). Пнин написал «Опыт» в 1804 году. Во времена Петра, Елизаветы, Екатерины и Александра русские каким-то образом обходились без закона о нации, а в слово «россиянин» вкладывали совершенно иной смысл, нежели нынешние российские власти.
Василий Тредиаковский обнародовал «Речь о чистоте российского языка». Михаил Ломоносов заявил, что «язык российский, не токмо обширностию мест, где он господствует, но купно и собственным своим пространством и довольствием велик перед всеми в Европе». Александр Сумароков потребовал: «Должно детей в России воспитывать на языке российском». Тредиаковский находился под сильным влиянием церковнославянской традиции, Ломоносов предпочитал высокий классический стиль, Сумароков вносил в зарождавшуюся русскую литературу французские веяния, а отношения между этими авторами были таковы, что их принято называть литературной войной. Однако слово «российский» все трoe употребляли в одном и том же смысле — как стопроцентный синоним слова «русский».
Россияне XVIII века. Слева: Алексaндр Петрович Сумароков. Справа: Михаил Васильевич Ломоносов
Употребление синонимов бывает подвержено моде. В XVIII столетии чаще использовали слово «российский», в XIX стали отдавать предпочтение слову «русский». Поццо ди Борго называли русским дипломатом, Барклая де Толли — русским полководцем, а Левитана — русским художником с такой же естественностью, с какой прежде говорили о российском языке. Но в целом синонимичность двух понятий ни у кого не вызывала сомнений. В некоторых случаях слова русский и российский взаимозаменяемы и сейчас. До революции армию обычно называли русской, а церковь российской, сейчас — наоборот, но на сущность обоих институтов это никак не влияет.
Русские XIX века. Слева: Карло Андреа Поццо ди Борго. Справа: Исаак Ильич Левитан
Однако это скорее исключение. В целом понятия «российский» и «русский» оказались разделены. В советское время утвердилось значение слов, близкое к современному, и россиянами стали называть жителей России, не принадлежащих к русскому этносу. Самый яркий пример подобного словоупотребления — известное стихотворение башкирского поэта Мустая Карима «Не русский я, но россиянин»:
Своею жизнью я гордиться вправе —
Нам с русскими одна судьба дана.
Четыре века в подвигах и славе
Сплелись корнями наши племена.
(перевод с башкирского Михаила Дудина)
Стихотворение довольно длинное, но всё выдержано в духе этого четверостишия, а в конце лирический герой Мустая Карима выражает русскому брату благодарность за то, что тот дал вкус его хлебу и обратил воду его степей в живую воду. Тут примечательно всё, от декларируемого отношения к русским до личности автора. Мустай Карим (Мустафа Каримов), считавшийся официальным солнцем башкирской поэзии и писавший по-русски и по-башкирски о русско-башкирском братстве, был этническим татарином.
Почему татарин стал башкирским поэтом? Потому что родился в окрестностях Уфы. Если бы он был башкиром, но родился под Казанью, то стал бы татарским поэтом. Люди обычно прекрасно понимают, где и среди кого живут, чего от них ожидает окружение и как себя нужно вести, чтобы оправдать ожидания. Башкирия входила в состав РСФСР, и для успешной карьеры местному татарину нужно было быть башкирским братом русских. Сравнив тексты и личность Мустая Карима, к примеру, с текстами и личностью Фазиля Искандера, мы увидим и почти ту же ситуацию, и точно ту же позицию. Например, в прелестном рассказе Искандера «Бармен Авгур» герой-абхаз говорит:
«Когда я служил в десантных войсках, у меня друг был один. Виктор звали. Русак. Мы с ним жили как братья. Такой здоровый парень был, что ему прозвище дали — Водолаз. Вот это был парень! Что такое бздунеус — вообще не понимал! В самой ужасной ситуации он говорил свое любимое слово: „Нормалевич!“ — и любое хулиганье в воздухе таяло». Или: «Между прочим, моя жена „пыль“ не может сказать. Она говорит „пиль“, потому что из Эндурского района, а там никто правильно по-русски не может говорить. А между прочим, у нас в районе даже женщины правильно по-русски говорят».
Искандер, по отцу бывший персом и писавший только по-русски, изрядную долю творчества посвятил Абхазии и всю жизнь считался абхазским писателем. Почему? Потому что рос недалеко от Сухуми. Вырос бы возле Батуми — считался бы аджарским литератором (при всё том же персидском происхождении и русском языке). И писал бы об аджарцах — братьях русских. При этом успешную литературную карьеру Искандер сделал в Москве; если бы он хотел добиться успеха в Тбилиси, ему, скорее вcего, пришлось бы писать по-грузински и декларировать свои братские чувства к грузинам.
Не русские, но россияне ХХ века. Слева: Мустафа Сафич Каримов. Справа: Фазиль Абдулович Искандер
Существовавшая в РСФСР система этнических иерархий и связей была наивна и архаична; более того, в некоторых случаях она до смешного напоминала Ливан (например, в автономных республиках всегда все знали, к какому этносу должен принадлежать первый секретарь обкома КПСС, а к какому — председатель Совета Министров, председатель столичного горисполкома, глава республиканского Управления КГБ и т. д.). Но в целом она худо-бедно работала (насколько при коммунистах вообще может что-то работать). В частности — благодаря тому, что абсолютное большинство детей обучалось в русских школах (школы на местных языках в автономных республиках существовали в символическом количестве и были экзотикой).
Русские априори считались народом, взявшим все остальные народы Федерации под свою защиту и принесшим им свет просвещения и высокой культуры. Подчеркну, что речь идёт не об СССР, а именно о РСФСР. В прочих четырнадцати союзных республиках с их собственными компартиями (т. е. собственной номенклатурой) и собственными языками школьного образования всё было по-другому. А закончилось пиршество советского интернационализма полным крахом Союза и антирусской истерикой в половине бывших союзных республик (в некоторых случаях истерикой дело не ограничилось и дошло до резни).
О том, что происходит в нашем богоспасаемом отечестве в последние 25 лет, напоминать излишне. Я не буду говорить ни о переводе школ в субъектах Федерации на местные языки, ни о перераспределении финансовых потоков в пользу фактически неконтролируемых федеральным правительством регионов, ни о загадочной гибели лидеров начавшейся в 2014 году русской Ирреденты, ни о риторических упражнениях представителей власти и деятелей культуры по поводу большинства населения страны. Достаточно знать, что через четверть века после распада СССР какой-то бывший партфункционер, в прошлом отвечавший за национальную политику в Галиции, задумал принять закон о российской нации без упоминания русских, а президент его поддержал.
В принципе, закон о нации может быть вполне осмысленным. Если бы его поручили разработать мне, я предложил бы вариант, устраивающий благонамеренных соотечественников правых взглядов в диапазоне от националистов до монархистов. Разумеется, говоря о националистах, я имею в виду людей, адекватно выражающих интересы русского народа, а не подлецов и провокаторов со свастикой на лбу. А под монархистами я подразумеваю людей, имеющих адекватное представление о реалиях исторической России, а не сумасшедших и ряженых с георгиевскими крестами на пупах.
B моём законопроекте было бы всего два пункта. В первом из них признавалось бы, что нация разделeна и стремится к воссоединению. Принятие этого пункта автоматически повлекло бы за собой аннексию Украины (как минимум Юго-Восточной её части) и Белоруссии. Во втором пункте декларировалось бы, что граждане равны перед законом, а субъекты Федерации — друг перед другом. Eго принятие означало бы преобразование этнократических республик в организованные по территориальному признаку губернии (разумеется, при сохранении за всеми народами России прав на культурную автономию).
Других способов формирования нации кроме упразднения трайбалистских формирований и восстановление нарушенного единства просто не существует. При этом подходе не имеет никакого значения, как называется нация — российской или русской. В нашeй традиции присутствуют оба варианта. В конце концов, это лишь выбор между вкусами XVIII и XIX веков. Имеет значение, где проходят границы государства и какое у него внутреннее устройство. И если пятнадцати или двадцати процентам граждан хочется быть не русскими, но россиянами — пусть будут. В условиях равенства граждан перед законом, а регионов друг перед другом, это будет их невинным хобби.
А что собирается прописать в законе о нации действующая власть, мы скоро увидим. Хотя, кажется, это просто никому не интересно, поскольку от нынешней власти уже никто ничего не ждёт. Чёткое разделение понятий «россияне» и «русские» вкупе с полным игнорированием самого существования русских заслуживает записи в книгу Гиннеса как самая абсурдная национальная политика в истории. И если бы русские пребывали в том же ментальном состоянии, в каком они были в 1991 году, я бы сказал, что РФ скоро закончит свои дни так же, как их закончил Советский Союз. К счастью, сейчас не девяносто первый год, русские стали несколько другими, и в России иной интеллектуальный климат.
Русские XXI века. Слева: Наталья Владимировна Поклонская. Справа: Игорь Всеволодович Гиркин
Меня то и дело спрашивают, почему я, при всём своём консерватизме и космополитизме, стал писать для радикального издания русских националистов «Спутник и Погром». А среди читателей СиПа периодически кто-нибудь возмущается: «Что этот здесь делает?» Особенно данный вопрос беспокоит украинских пропагандистов (да, среди комментаторов «Спутника и Погрома» есть и такие; это толерантное издание). Меня же удивляет, почему между правыми разных взглядов так мало контактов и взаимопонимания. Я полагаю, что благонамеренным людям есть смысл искать точки соприкосновения.
Мне кажется, консерваторам неплохо иногда заглядывать в «Спутник и Погром». Тут попадаются статьи, которые могли бы украсить любое монархическое издание. А националистам — почитывать консервативных русских учёных. Таких как С.В. Волков или А. И. Любжин. Хотя бы для того, чтобы иметь адекватное представление об исторической России, о которой левые уже 99 лет подряд лгут 7 дней в неделю по 24 часа в сутки без перерыва на обед. Кстати, недавно в свет вышла вторая книга второго тома «Истории русской школы» Любжина. Это уникальное исследование, которое я рекомендую каждому, кто хочет детально ознакомиться с системой образования в Российской Империи.
ХХ век оставил нам несколько неплохих примеров объединения правых. Пожалуй, самый удачный из них — испанский. Когда над Испанией нависла красная угроза, националисты, консерваторы, традиционалисты, монархисты нескольких ветвей — все нашли общий язык. И победили, и совершили экономическое чудо, и восстановили монархию, и оставили своим детям процветающую демократическую страну. Огромную роль в этом процессе сыграла католическая церковь. Увы, 1917 год показал, что русская церковь не в состоянии быть ведущей силой русской политики (может быть, в этом и есть корень русской трагедии).
За исключением трёх или четырёх процентов воцеркoвлeнных людей, русские вряд ли когда-нибудь станут воспринимать православие иначе, нежели в качестве культурного наследия исторической России (на устроенное нынешними властями «религиозное возрождение» русские женщины смотрят как на моду, а мужчины — как на фарс). Русским предстоит найти иные формы объединения. Но знать христианскую традицию, безусловно, нужно. Хотя бы для того, чтобы ориентироваться в базовых образах европейской культуры и не попадать в те смешные ситуации, в которые то и дело попадали советские люди.
Помнится, в 70–80-х годах прошлого века миллионы молодых людей в СССР танцевали под Boney M, и большинство из них даже не догадывалось, что песня «Rivers of Babylon» — это псалом 136-й (в западной традиции — 137-й) из книги Псалтирь. Иудеи исполняют его на свадьбах, а христиане — во время Великого поста: «При реках Вавилона, там сидели мы и плакали, когда вспоминали о Сионе; на вербах, посреди его, повесили мы наши арфы. Там пленившие нас требовали от нас слов песней, и притеснители наши — веселья: „пропойте нам из песней Сионских“. Как нам петь песнь Господню на земле чужой?» По официальной версии, этому тексту свыше двух с половиной тысяч лет. Иногда реставрация отечества занимает довольно продолжительное время.
1979 год, фестиваль в Сопоте, Польша. Понятия не имею, почему Boney M вышли на сцену в кокошниках. Может быть, они перепутали страну и думали, что Сопот находится в России. А может быть, хотели аутентично выглядеть при исполнении песни «Rasputin». Кстати, кокошники на Руси завела Екатерина Великая, заимствовав их из итальянского женского костюма эпохи Ренессанса
