Текст: Эмиль Симпсон, Foreign Policy. Перевод: Иван Петров, «Спутник и Погром»
Американская демократия может быть «властью народа, волей народа и для народа» (цитата из Геттисбергской речи Линкольна), но кто конкретно подразумевается под «мы, народ»?
В Соединённых Штатах это выясняется каждую пару лет. Выборы демонстрируют, как изменилась идентичность народа, являющегося сувереном (высшим правителем). Как и у людей, определенные моменты жизни раскрывают истинную сущность суверена. Победа Дональда Трампа была одним из таких событий.
До праймериз американскому политику можно было не обращать внимания на значение голосов белого рабочего класса и, говоря шире — всех тех, кто остался за бортом глобализации. Многие так и делали: посмотрите хотя бы на сухие банальности Вашингтонского консенсуса (Вашингто́нский консе́нсус, Washington Consensus) — тип макроэкономической политики, который в конце XX века был рекомендован руководством МВФ и Всемирного банка к применению в странах, испытывающих финансовый и экономический кризис), изрыгаемые Хиллари Клинтон и большинством республиканских кандидатов.
Невзирая на неожиданный успех Трампа и Берни Сандерса на праймериз, до самого 8 ноября то и дело слышались голоса, отказывающие белым рабочим в электоральной значимости — как правило? в форме «да ладно, Хиллари Трампу никогда не проиграет». Но правду — неважно, электоральную или экзистенциальную — нельзя скрывать вечно. Теперь, когда американский суверен в очередной раз явился миру, никто не может отрицать, что его личность фундаментально изменилась.
Конечно, новая политическая реальность не ограничена пределами США. Мы видели то же явление в Британии, мы видим его в популистских движениях по всей Европе, и мы увидим его вновь на грядущих в следующем году французских и немецких выборах.
Брексит и Трамп — не аномалии, случайности политической истории, от которых можно отмахнуться для поддержания стройности старинной теории о том, что нормальный политический процесс состоит из борьбы право- и левоцентристcкой партий. На мой взгляд, это как раз симптом смены парадигмы западной политической жизни, смены, которая только началась.
Рассмотрим знакомые политические категории левого и правого, которые с 1945-го представляли базовые организационные категории политических различий в западных демократиях по подавляющему большинству вопросов. Хотя термины «правый» и «левый» восходят ко временам Французской Революции, эти категории начали принимать настоящее политическое значение только в конце XIX века. Они были выкованы в последующие десятилетия на наковальне яростных политических схваток вокруг проблем индустриализации на Западе и всех тех перемен, которые индустриализация принесла в политические, социальные и экономические отношения.
Невероятно важная деталь: правые и левые идеи живут в симбиозе, потому что они представляют две стороны одного спора об индустриализации, где каждая сторона имела немало серьёзных аргументов. Взаимодействие этих аргументов, рождённое в дискуссии в рамках категорий правого и левого, произвело на свет разумный компромисс по целому ряду проблем.
Так, почти повсеместное признание деления на левых и правых как политической нормы позволило Западу достичь периода долгой внутренней стабильности. Спор между левоцентристскими и правоцентристскими партиями, как правило, сводился к вопросам справедливого распределения, то есть распределения благ в рамках установленной политической системы.
2016 год показал, что этот мир мёртв. Спор о справедливом распределении благ затих, в то время как политика идентичностей — демон, которого весь послевоенный мир стремился сдержать — вновь подняла свою уродливую голову.
2016 год со всей очевидностью показал, что политические категории левого и правого, унаследованные от индустриальных времён, плохо подходят для описания тех проблем, с которыми действительно сталкиваются постиндустриальные общества. Главный вопрос, стоящий перед Западом сейчас — что делать с глобализацией. Это и должно стать тем началом, вокруг которого нужно выстроить политическую дискуссию.
В конце концов, именно глобализация 1990-х, вдохновлённая неолиберальной экономикой 1980-х, и вытолкнула Запад в постиндустриальную фазу, в то время как производства мигрировали в развивающиеся страны. Это было большой удачей для акционеров западных корпораций — и вовсе не так хорошо для западных рабочих. Право/левая модель политической нормы стала разваливаться — 30 лет спустя у нас есть Брексит, президент Трамп и вероятный президент Ле Пен.
У обеих сторон спора о глобализации есть сильные аргументы — ни неограниченная глобализация, ни жёсткий протекционизм не выглядят привлекательными. Таким образом, для нормализации политической жизни Запада политическая схема должна эволюционировать и начать реально отражать текущее состояние дел. Не стоит пытаться запихнут проблемы XXI века в модель, унаследованную от XX-го. Категории должны получиться такие: одна сторона в целом против глобализации, другая в целом за.
Если бы политическая дискуссия происходила по такой схеме, разумные аргументы обеих сторон могли бы привести к осмысленному компромиссу, который бы вернул западную политику обратно в область проблемы справедливого распределения и подальше от опасной политики идентичностей.
Сейчас возникающие проблемы рассматриваются в рамках право/левой дихотомии, которая больше не имеет смысла. Левые, к примеру, в основном интернационалисты в социальных вопросах, таких как мультикультурализм и иммиграция, но националисты в экономических вопросах: торговле, аутсорсинге и налоговом регулировании. Противоположное верно для правых.
В результате и в США, и в Великобритании люди, выигрывающие референдумы и выборы, апеллируют к традиционным левым и правым взглядам, хотя их политическая позиция в прошлом веке показалась бы, мягко говоря, эклектичной.
Трамп обещает массивные инвестиции в инфраструктуру, чтобы создать рабочие места — политика, скорее ассоциирующаяся с левым «большим правительством» и кейнсианской экономикой — и тут же начинает говорить о значительном сокращении налогов, что скорее связано с правым «малым правительством» и экономикой чикагской школы.
В Великобритании правительство Терезы Мэй говорит о необходимости вести «настоящую промышленную политику», звуча при этом как лейбористы 1970-х, но одновременно уделяет кучу времени торговым соглашениям с Китаем и Индией — такие соглашения наверняка уничтожат низкоквалифицированные рабочие места на производстве в Британии, те самые рабочие места, которая промышленная политика Мэй стремится защитить.
Короче, чтобы выиграть выборы на Западе, нужно игнорировать традиционные взгляды на правое и левое.
Очевидно, что этот подход несёт серьёзные риски.
Во-первых, когда традиционная право/левая система споров о справедливом распределении благ сломана, в дискурс начинает проникать политика идентичности. Это было наглядно выражено в британском референдуме и в победе Трампа, и именно это мы увидим на французских и немецких выборах в 2017-м.
Во-вторых, политики, обещающие всем и всё, могут в итоге не угодить никому, что порождает политическую напряжённость. Через четыре года мы увидим, сможет ли Трамп обеспечить американской экономике взрывной рост, одновременно вернув в Америку низкоквалифицированные рабочие места с помощью протекционистских тарифов. И это если Трамп хотя бы собирается вводить протекционизм. Если выяснится, что это лишь предвыборная уловка, через четыре года Ржавый пояс (Rust Belt — промышленные штаты, которые обеспечили Трампу победу на выборах) себя покажет.
Сможет ли Тереза Мэй удержать иностранные компании в Великобритании, если страна ставит контроль над иммиграцией выше доступа к европейскому общему рынку? Люди, которые потеряют больше всего, если иностранные компании переедут на континент — это тот самый рабочий класс, которому обещали, что Брексит вызовет рост экономики.
Тереза Мэй, действующий премьер-министр Великобритании
Одним словом, 2016 год диагностировал у Запада политическую болезнь, но не открыл лекарства. Популисты получили власть, обнаружив те поводы для недовольства, на которые либералы не обращали внимания, поскольку были ослеплены вульгарной болтовнёй популистов. Но у популистов также нет никаких идей, они не знают, как разрешить проблемы, стоящие перед обществом. Всё это не способствует политической стабильности.
Здесь есть и позитивный момент: победы популистов в США и Великобритании в любом случае помогут перезагрузить политику Запада и позволят политическому классу прямо обратиться к проблеме глобализации, а не пытаться заболтать эту тему ради сохранения право/левого взгляда на мир. Давно пора.
Левое и правое — эти категории больше не могут адекватно отразить современные политические различия. Это реликт политической стабильности, унаследованный от индустриальной эпохи. Тогда он имел смысл. В постиндустриальную эпоху в нём нет никакого смысла. Неслучайно побеждают те политические движения, которые отрицают эти различия. Смена парадигмы началась.
Но она не закончилась — мы в бурной переходной фазе. До тех пор, пока Запад не организуется в новых политических категориях — категориях, которые отразят глобализацию как основной фактор политической жизни, подобный индустриализации в прошлом веке — общество будет представлять собой бурлящий котёл левых и правых идей, и партий, не отличающихся ничем, кроме идентичности.
Такие переходные периоды опасны, корабль может перевернуться в шторм. Основополагающий принцип гражданского равенства в либеральных демократиях состоит в том, что ни один гражданин не имеет больше прав на определение политики государства, чем любой другой. В момент, когда фраза «мы, народ» из лозунга политического единства стала лозунгом политического разделения — это момент, когда вирус политики идентичностей заразил политическое тело Америки. Будем надеяться, он не поразит её благородную душу.
Оригинал материала на сайте Foreign Policy
