«Великий в объятиях Победы,
В Несчастье еще более Велик.
Положением обязанный предкам,
Лишь своей руке он обязан Славой»
— Четверостишье о Луи-Жозефе, принце Конде. Национальный архив Франции.
Французская революция, разразившаяся в 1789 году, вызвала колоссальные тектонические сдвиги в политике, культуре и общественном сознании Европы. Впервые со времен ранних христиан и варварского нашествия мир столкнулся с силой, превратившей пассивное недовольство социальных низов во взрыв грандиозного масштаба, подорвавший традиционный фундамент цивилизованного мира и похоронивший под его обломками всё, что было дорого любому порядочному человеку тех времен. Возвышенной дореволюционной эстетике, многовековой монархии и вере в Бога, объединявшей многие поколения уроженцев Франции в единый культурно-исторический организм, казалось бы, в одночасье пришел конец, когда революционеры-якобинцы учинили свой триумфальный террор.
Несмотря на то, что диктатура якобинцев продлилась всего 5 лет, Франция после нее была уже совсем другим государством. Директория, пришедшая к власти в 1794 году, и сменивший ее Наполеон, при всей их идеологической солидарности с якобинскими мясниками, действовали гораздо мягче и во многом вернули Франции её былой престиж — что, вопреки мнению многих, было не столько следствием гениальности Бонапарта, сколько вполне естественной исторической инерцией. Ведь встать во главе государства, веками слывшего вторым (а то и первым!) по мощи и влиянию в мире, имея в запасе внушительный политический капитал, кое-какие военные дарования и почти неограниченный кредит доверия, и при этом не вернуть ему давнюю славу — это, согласитесь, довольно сложно. Чтобы поступить противоположным образом, нужно быть либо сознательным врагом своего отечества, либо полной бездарностью. Энергичный и честолюбивый Наполеон, до неприличия переоцененный литераторами и историками, бездарностью и врагом государства все-таки не являлся.
Тем не менее эпоха террора заставила многих французов, в основном высокого происхождения, искать убежища за границей, и ни относительная мягкость Директории, ни попытки Наполеона примирить дворян с буржуазией и революционной беднотой не исправили ситуацию. Великая французская революция стала фактически первым идеологическим переворотом в европейской истории, она же породила первую «белую эмиграцию» и вооруженную контрреволюцию. Пока деятели искусства, чиновники и представители духовенства покидали впавшую в безумие родину, воинственные аристократы-роялисты сражались против взбунтовавшейся черни и республиканских карателей. Самые принципиальные из них пали смертью героев в Вандее и на полях Бретани, ну а наиболее сообразительные, поняв, что война на родных землях проиграна, покинули Францию и продолжили бороться из-за рубежа. Тогда и возник феномен под названием Armée des Émigrés — многочисленные вооруженные формирования, набранные из эмигрантов-роялистов и состоящие на службе иностранных государств.
Демагогия левых на тему «предательства» солдат эмигрантских армий, ставшая своего рода историографической традицией (особенно у нас), появилась, правда, несколько позже — в 1820-е годы, под конец реставрации Бурбонов, когда стабильная жизнь вновь приелась темпераментным и уже изрядно развращенным французам, и грянул пожар Июльской революции. Писатель Виктор Гюго, питавший выраженную слабость к преступникам, революционерам и прочим асоциальным типам, считал, что «невозможно быть героем, сражаясь против отечества». Эти слова парижского интеллигента, никогда не видевшего якобинских политических чисток и, по всей видимости, даже о них не читавшего, стали своего рода девизом той части левой интеллигенции, которая привыкла заниматься историческими изысканиями, с видимым удовольствием рефлексируя на морально-этические темы. У французских роялистов, решительно не считавших новообразованную республику своим отечеством, на рефлексию времени не было — они собирали собственные армии, сражались и умирали. И в конце концов победили — во многом благодаря нашей Империи.
Свою лепту в общую победу внес Луи-Жозеф де Бурбон-Конде — французский принц крови, друг Суворова и Павла I, Великий приор Мальтийского ордена и убежденный монархист, создавший в составе российской армии целый эмигрантский корпус, названный, как и полагается, в честь самого себя.
Роялисты на Рейне
Род Конде был побочной ветвью династии Бурбонов, восседавшей на престоле Франции, и родословная с самого начала обрекала Луи-Жозефа на славу и влияние. Его предками были Робер де Клермон, шестой сын Людовика IX Святого, и Великий Конде — прославленный военачальник XVII века. Военные таланты предков передались по наследству юному принцу, и в июле 1762 года в возрасте 26 лет он одерживает блистательные победы при Груммингене и Йоханнесберге, обратив в бегство Фердинанда Брауншвейгского. Семилетняя война возвысила многих честолюбивых юношей из знатных семей, и Луи-Жозеф был одним из них.
В послевоенное время молодой военачальник занимался тем, чем обычно занимаются люди его круга: льстил, интриговал, крутил романы — в общем, боролся за место под солнцем при дворе, используя разнообразные этические уловки. Женился на юной красавице Шарлотте де Роан, приходившейся дочерью одному из приближенных Людовика XV и внучкой герцогу Бульонскому. Женил сына на представительнице Орлеанского дома, скрепив воедино две младшие ветви правящей династии, рано овдовев — вступил в брак повторно, на сей раз женившись на принцессе Монако. Слыл одновременно покровителем искусств, либералом, дебоширом и нонконформистом. Время от времени принц-бунтарь попадал в скандальные ситуации — например, в 1771 году, публично обругав одобренную королем реформу одного из местных парламентов, за что был даже временно выслан из страны. Скандальная репутация не помешала ему, однако, пробыть некоторое время главным распорядителем королевского двора и даже добиться должности губернатора Бургундии. Гостеприимство главы дома Конде тоже было хорошо известно, и именно он в 1782-м чествовал в своей резиденции в Шантильи Великого князя Павла Петровича, будущего императора России.
В 1787 году, когда министр финансов Шарль Калонн предложил обложить налогом аристократию и духовенство, Луи-Жозеф, которому уже стукнуло за 50, не на шутку всполошился. Политическое чутье, обострённое многолетними придворными интригами, подсказывало наступление тяжких времен: революционные тучи сгущаются над отечеством, а слабохарактерный король, идущий на поводу у радикально настроенного третьего сословия, ведет свое королевство к неминуемому краху. Тогда же принц, как это принято у порядочных людей, молниеносно трансформировался из либерала в консерватора, принявшись всячески защищать многовековые привилегии и неограниченную власть монарха.
17 июля 1889 года, когда Бастилия была уже взята и катастрофа казалась неминуемой, глава дома Конде спешно покинул Францию, взяв с собой сына и внука (будущего герцога Энгиенского). Его семья оказалась в числе первых эмигрантов, и многие идейные роялисты расценили поступок принца как свидетельство малодушия.
Спустя год, когда во Франции была насильственно установлена конституционная монархия, находящийся за Рейном Луи-Жозеф издал эпатажный манифест контрреволюции, объявив себя защитником дела всех законных государей Европы и призвав их на «освобождение несчастного монарха», находящегося в заложниках у дорвавшихся до власти горе-реформаторов. В Кобленце принц Конде вместе с сыном начинает набирать боевой отряд, ставший костяком его будущей контрреволюционной армии. Поскольку король был все еще жив, а якобинский террор пока не начался, роялистская эмиграция еще не имела массового характера, и с кадрами дело обстояло туго — пришлось нанимать немецкую пехоту, выплачивая ей жалование из собственных сбережений. Кроме того, в 1791-м была создана отдельная рота для волонтеров из Эльзаса, Лотарингии и Франш-Конте, ставшая лучшим наемным соединением всего легиона Конде. Командовал ей бывший полковник Туренского пехотного полка Бонифас-Андре-Луи де Рикетти, виконт де Мирабо, прозванный за излишнюю упитанность и любовь к спиртному «Мирабо-бочка».
Поначалу молодая армия выглядела совершенно нелепо: неотесанные немецкие наемники под руководством французских дворян, одна половина которых еще пороху не нюхала, а вторая уже стояла одной ногой в могиле. Ф. Р. де Шатобриан вспоминал:
«Армия обычно состоит из солдат примерно одинакового возраста, одного роста и сходной силы. Наша была совсем иной, беспорядочным объединением людей зрелых, стариков и спустившихся с голубятни детей… Отец служил рядом с сыном, тесть — с зятем, дядя — с племянником, брат — с братом, кузен — с кузеном. В этом ополчении, каким бы смешным оно ни казалось, было нечто трогательное и достойное уважения, поскольку люди руководствовались искренними убеждениями».
Своим знаменем бойцы избрали белое полотно с золотыми лилиями — флаг дома Бурбонов — такую повязку каждый из них носил на левой руке.
Манифест контрреволюции и умелая работа в вербовочных пунктах немецких княжеств вскоре возымели должный эффект: к концу июля 1792 года в «армии принцев» числилось уже 5600 человек, почти половина из которых принадлежала к аристократии. Эмиграция постепенно приобретала все больший и больший размах, и корпус Конде пополнялся новыми добровольцами, превращаясь в настоящую карманную армию. Первое боевое крещение «кондейцы» получили уже в августе, действуя на берегах Рейна в составе австрийского наблюдательного корпуса князя Эстерхази совместно с другими эмигрантскими соединениями. Но личный бюджет армии, подпитываемый взносами самих же бойцов, стремительно истощался.
В один прекрасный момент Луи-Жозефу стало очевидно, что подобное формирование не может финансировать само себя и остро нуждается в поддержке извне. На общем собрании руководящих чинов корпуса было принято решение перейти на службу к одной из стран антифранцузской коалиции, дабы наводить порядок на родной земле совместно с европейскими союзниками.
Многие единомышленники «кондейцев» тогда служили в частях Британской армии и в свое время даже участвовали в высадке англичан на Киберон, но патриотичный принц не желал связываться с традиционными врагами французского государства. В конце 1792 года ему нанес визит сам Арман де Ришелье, привезший с собой щедрый дар от русского двора. Он же вручил принцу послание от Екатерины Великой, горячо поддерживавшей роялистское движение и предложившей эмигрантам создать на территории Новороссии собственное колониальное поселение. Разумеется, идейных монархистов, готовых пасть с оружием в руках за дело Людовика XVI, подобное предложение, мягко говоря, несколько разочаровало и даже унизило. «Мы были потрясены, — писал граф де Ромен, офицер корпуса, — мы предполагали лучше умереть и хотели быть убитыми во Франции, нежели принять подобное предложение».
Тем временем в родной стране происходили совершенно невообразимые вещи: 10 декабря 1792 года король был осужден революционным Конвентом. Законного владыку французского престола признали «врагом» и «узурпатором» и позже, в конце января, обезглавили на центральной площади Парижа на глазах у тысяч горожан. Унизительная смерть монарха была воспринята эмиграцией как личная трагедия, а золотые лилии на нарукавных повязках кондейцев сменились чёрными.
Казнь Людовика XVI на полотне Георга Генриха Зивекинга, якобинца из Гамбурга. После столь позорного события немецкий художник, как и многие другие поклонники Робеспьера, немедленно пересмотрел свои политические взгляды
Январская трагедия не оставила Луи-Жозефу времени на размышления, и в том же месяце он принял решение перейти в подчинение австрийского генштаба, с которым уже имел дело во время операций на Рейне. Начиная с марта 1793 года комбатанты «армии принцев» перешли на содержание Венского двора.
Между Веной и Лондоном
Пребывание кондейских легионеров на австрийской службе началось многообещающе: император Франц II лично пожаловал принцу звание фельдмаршала-лейтенанта, его сыну, герцогу Бурбонскому — генерал-майора, а из самого эмигрантского войска была сформирована отдельная дивизия в составе Верхнерейнской армии.
Новообразованная дивизия с переменным успехом участвовала во всех австрийских походах против Республики. Но вскоре вскрылась ее хроническая проблема: недостаток профессиональной пехоты. Поскольку численность дворян в дивизии к тому моменту уже перевалила за три тысячи, роль простых рядовых, наравне с немецкими наемниками, были вынуждены исполнять аристократы, носившие во французском королевстве чин младших офицеров. Ротами здесь командовали бывшие генералы, взводами — полковники, среди которых были даже кавалеры ордена Святого Людовика.
Бывшие офицеры самоотверженно смирились со своей незавидной ролью. Но в элитных военных академиях их обучали командовать подразделениями, а не стоять под мушкетами наравне с наемниками-простолюдинами. Вот что писал о них сам принц Конде:
«Что вы хотите, это не солдаты, а офицеры без солдат. Они были храбрыми офицерами и имей я с ними 30000 солдат, мы бы делали чудеса. Знаю, что при всех обстоятельствах я всегда могу на них рассчитывать, они сберегли свою честь».
Луи-Жозефу необходимо было подкрепление из числа рядовых, которое требовало дополнительных денег. Дополнительных денег у австрийского кабинета не было, равно как и у самого принца. Тогда было решено все-таки обратиться за помощью к ненавистным англичанам, и 1 июня 1795 года Лондон согласился ежемесячно выделять кондейцам солидные по тем временам суммы. Британский капитал позволил французам пополнить свое войско за счет все тех же наемников — жителей Майнца, Маннхейма и Швейцарских кантонов — и довести численность отряда до 10000. Всего лишь треть того числа, о котором мечтал Конде — но почти в два раза больше, чем было изначально.
Помимо родственников самого Луи-Жозефа, к 1795 году в дивизии числились представители многих знатнейших родов Старого Режима — де Ришелье, де Блакас, Шатобриан, де Ланжерон, де Бональд и т. д. Многие из них впоследствии сделали блестящую карьеру в период Реставрации. Авангардом командовал повзрослевший внук принца — печально известный герцог Энгиенский.
Но чем дольше длилась война против республиканцев, тем очевиднее для всех становилась несостоятельность австрийской армии. Габсбурги, ослепленные восходящей звездой генерала Бонапарта, 18 апреля 1797 года заключили Деобенское перемирье с Французской республикой, и 24 числа оно распространилось и на Рейнские княжества, а в октябре в Кампоформио был заключен мир, положивший конец Первой антифранцузской коалиции. Пруссия вышла из войны еще за два года до этого, и единственным ощутимым препятствием для революционной заразы оставалась лишь Великобритания. Но сухопутная армия англичан была не столь многочисленной, и в эмигрантском корпусе они явно больше не нуждались — равно как и официальная Вена. Принцу Конде, армия которого к тому моменту насчитывала уже 13000 закаленных бойцов, пришлось спешно искать себе новых покровителей. Летом 1797-го в Брейсгау, еще до заключения мира в Кампформио, он завязал переписку с Павлом I, которого знал со времен светских посиделок в Шантильи в 1782 году, и попросил русского императора взять легион роялистов на попечение. За кондейцев замолвил словечко Людовик XVIII — находившийся тогда в России наследник французского престола — и Павел, недолго думая, ответил согласием. Так началась новая глава в истории армии Конде.
Все дороги ведут в Петербург
Российская Империя стала неформальным центром контрреволюции еще при Екатерине II, распахнув перед эмиграцией двери с самого начала французской Катастрофы. Подданными русской короны тогда были Арман де Ришелье, Людовик де Ланжерон, маркиз де Кастельно и многие другие выдающиеся французы, укрывшиеся от революционной смуты и добившиеся определенного успеха на новой родине. По воцарении Павла консервативный характер русской монархии обрел ярко выраженную политическую форму, став чем-то вроде национальной идеи: в Митаве укрыли Людовика XVIII, принцесса Тереза, дочь гильотинированного короля, была почетно принята в Санкт-Петербурге, ну а все дипломатические и пропагандистские ресурсы были брошены на борьбу с идеологией якобинства, расползавшейся по Европе подобно чуме.
Решение Павла о принятии корпуса Конде на русскую службу, на что в свое время не решилась даже Екатерина, рассматривалось советскими историками как еще одно свидетельство «реакционного» характера его власти. Сам император писал своему послу в Вене графу Разумовскому:
«По сродному Нам великодушию, не могли Мы не внять прошению Принца, о принятии войск, под командованием его состоящих, в Нашу службу и вследствии того решились Мы дать убежище сим людям, жертвовавшим собою в верности к законному Государю».
Гостеприимный император сохранил за кондейцами те воинские звания, которые они успели получить в австрийской армии, и не стал уменьшать их жалование, однако корпус по разным причинам прибыл в Россию не в полном составе (к примеру, большую часть наемников Павел содержать не пожелал). Состав легиона роялистов к октябрю 1797 года условно делился на две группы: в первую входили дворяне, отставные офицеры французской армии и примкнувшие к ним консервативные представители третьего сословия, вторую — оставшиеся немецкие и швейцарские наемники, объединенные в полк герцога Гогенлоэ. По военному опыту, боевому духу и личным качествам первая группа, разумеется, значительно превосходила вторую, зато с дисциплиной у дворян были большие проблемы — избалованным и очень темпераментным французским аристократам, привыкшим проводить досуг за песнями, дуэлями и карточными играми, было тяжело привыкнуть к суровой павловской муштре. В этом, кстати, они сразу же нашли общий язык с русскими, привыкшими к более удобной военной форме екатерининской эпохи и не одобрявшими прусских новшеств, введенных Павлом. Ординарец одного из дворянских полков, Огюст де Лафероннэ, назвал новую армейскую униформу «очень тесной и ужасающе крикливой», выразив мнение как своих сослуживцев, так и многих чинов императорской армии.
Дворянских полков, к слову, было четыре: пехотный полк Принца Конде, состоящий из кавалеров ордена Святого Людовика, гренадерский полк герцога Бурбонского, драгунский герцога де Берри и драгунский герцога Энгиенского.
Солдатам «армии принцев» разрешили свободно исповедовать католичество, но они обязывались поклясться в верности Российскому государю и облачиться в военную форму императорской армии. Полк Принца Конде и драгунский полк герцога де Берри были расквартированы во Владимире-Волынском, полки герцогов Бурбонского и Энгиенского — в Луцке, а наемный немецкий полк герцога Гогенлоэ разместили в Ковеле. В знаменитой «Хронике российской армии» князя Долгорукого эти полки значатся, там же предельно точно описана их военная форма, обмундирование, а также примеры военных знамен и штандартов, пожалованных кондейцам лично Павлом I.
Сам командир легиона, которому уже перевалило за 60, был торжественно принят в Таврическом дворце Санкт-Петербурга. Энергичность, идейность и бесстрашие престарелого принца произвели настолько сильное впечатление на российского императора, что тот пожаловал ему орден Андрея Первозванного и назначил Великим приором Мальтийского ордена, гроссмейстером которого являлся сам. Широкая русская душа Павла проявила себя вполне: для Луи-Жозефа император приобрел дом Чернышова, на котором уже красовалась надпись «Hotel de Conde», а в Гатчине для принца соорудили отдельный дворец, ныне известный как Приорат. Спустя год в столице был столь же радушно принят и внук, герцог Энгиенский.
В 1798 году в корпусе, расквартированном в Малороссии, начались вспышки волнений и неповиновения, связанного с нежеланием дворян подчиняться жестким дисциплинарным мерам, принятым в тогдашней российской армии. Узнав об этом, 30 марта Луи-Жозеф в сопровождении внука покинул Санкт-Петербург и организовал армейский штаб в городе Дубно, принявшись за реорганизацию своего сварливого воинства. Тем временем республиканская «Национальная газета» пускала по Европе навязчивые слухи о смерти принца, ставшего одним из наиболее ярких символов контрреволюции.
В результате реорганизации армия Конде сформировала отдельную инспекцию (аналог военного округа), претерпев некоторые организационные изменения. Гренадерский полк герцога Бурбонского, командир которого находился тогда в Англии, изначально был образован из пехоты легиона Роже де Дама и французских пехотных полков Бардоннанша, Александра де Дама, Ласкариса и Монтессона. Отныне он состоял из двух батальонов по пять гренадерских рот и к 13 апреля 1798 года насчитывал 1050 человек. Полком командовал 70-летний полковник граф Ги-Огюстен де Ла Пappa де Сальг, участник Семилетней войны и войны за Австрийское наследство. Гренадеры, как уже говорилось, квартировали в Луцке и окрестных деревнях, но 10 июня 1798-го 1-й батальон перевели в Дубно — поближе к штабу. Дворянский драгунский полк герцога де Берри, которым в отсутствие шефа командовал граф Луи-Рафаэль-Люкрес де Файоль де Мелле де Нёфвик, возник в свое время путем слияния двух дворянских кавалерийских полков, так называемых «рыцарей Короны» — конных дворян и волонтеров гусарского полка Этьена де Дама. Теперь он состоял из пяти эскадронов (по две роты в каждом), а к 14 апреля 1798 года насчитывал по списку 1332 человека (845 из которых находились в строю). Было решено разделить полк, расположив эскадроны в местечках Локаче, Киселин и Свинюхи Владимирского повета. Полки герцога Гогенлоэ и герцога Энгиенского (которому на тот момент исполнилось 26) почти не были затронуты реорганизацией.
Между прочим, была у кондейцев и своя артиллерия, реорганизованная в батальон из трех рот. Первая («шефская») рота состояла из дворян-канониров и насчитывала по списку 92 человека, вторая («командирская») — 125 человек, третья («майорская») — 123 человека. Всего в батальоне на 12 апреля 1798 года числилось 339 солдат и офицеров. В качестве орудий артиллеристы имели 11 французских пушек, к которым в марте 1799 добавились еще четыре пушки русского производства, 10 зарядных ящиков и одна полевая кузница. Располагался батальон в Луцке, а командовал им полковник А. К. де Надаль — участник Американской войны за независимость и кавалер ордена Цинцинната, бывший до революции подполковником Страсбургского артиллерийского полка.
Проведя много времени на территории нынешней Западной Украины, французы имели возможность наблюдать местное население, уже в то время отличавшееся несколько своеобразным менталитетом. Боец полка герцога де Берри и бывший «рыцарь Короны», Ипполит д’Эсиеишаль описывал Владимиро-Волынские земли следующим образом:
«Уезды, в которых была расположена армия, состояли из городков и деревень, из которых первые были заселены евреями, а вторые, состоявшие из разрозненных домов, сооруженных из земли и дерева, — грязными, нечистоплотными и совершенно опустившимися крестьянами».
Скотские условия, в которых жили местные крестьяне, привели к тому, что летом 1798 года в болотистых окрестностях Дубно вспыхнула эпидемия моровой язвы. Французские военные врачи из корпуса Конде, среди которых были профессор Герэн и хирург Аллуэль, сделали все возможное в борьбе с охватившим окрестности недугом, и все-таки победили, приняв своевременные профилактические меры.
Проблемы возникали и с поляками — почти полноправными хозяевами здешних земель. Общность религии заставляла идеалистичных представителей шляхты видеть в легионерах союзников, которые (при должной раскачке) рано или поздно поднимут восстание против русской короны. Раздражало роялистов и то, с какой надеждой шляхта смотрит на Французскую республику, в которой поляки уже тогда видели естественного союзника в борьбе с русским империализмом. Герцог Энгиенский писал своему отцу, сыну Луи-Жозефа, отбывшему в Англию:
«Господа поляки вообще самые плутоватые попрошайки на свете, беспокойные, всегда недовольные, трусы и заговорщики одновременно. Сперва они нас прекрасно приняли, воображая, что мы разделяем их убеждения, но когда они заметили, что мы готовы отрезать им уши по первому знаку нашего нового повелителя, они переменили тон, и мы должны были добиваться от них силой и домогательством всего, что нам необходимо».
Тем не менее различия в политических взглядах не мешали французам близко знаться с польскими дамами, то и дело обзаводясь парой-тройкой внебрачных детей.
Рвавшихся в бой комбатантов не слишком устраивал ежедневный быт, наполненный парадами, бессмысленными уставными занятиями и временами изнуряющим бездельем. Они надеялись как можно скорее взяться за оружие и поквитаться с революционерами, надругавшимися над их родной страной. И получили такую возможность, ибо в начале 1799 года Россия принялась сколачивать новую антифранцузскую коалицию. А когда императорский генштаб отдал кондейцам приказ о выступлении в австрийскую Галицию — их ликованию не было предела.
Последний поход
Между Французской республикой и Австрией вновь завязалась война, и Павел I отправил на помощь союзникам два экспедиционных корпуса — корпус генерала Нумсена (позже — Римского-Корсакова) и корпус Конде, выступивший через Галицию в три колонны. Принцу Конде был также дан в подчинение русский гусарский полк генерал-лейтенанта Боура, состоявший из 10 эскадронов.
Уже в сентябре 1799-го кондейцы участвовали в боях на территории Южной Германии. Благодаря их прибытию, а также подошедшему корпусу Римского-Корсакова, Суворов, отвечавший за все российские военные операции, начал всерьез задумываться о походе на Францию. Тогда же завязалась переписка между генералиссимусом и Луи-Жозефом, искренне восхищавшимся русским военачальником. Первый, судя по одному из писем, тоже относился к принцу весьма благосклонно:
«Узнал я с удовольствием о прибытии Его Королевского Высочества и корпуса, которым он командует, а также о занятой им позиции, которая вполне соответствует моим видам. Надеюсь, что случай употребить в дело рвение Его Королевского Высочества не замедлит скоро представиться, дабы восторжествовало правое дело и новые лавры прибавились к его славе. У меня не было еще случая послужить Вам французскими дезертирами, но те, которые представятся мне, будут препровождены к Вам, как я о том распорядился. У меня нет еще в моем распоряжении лошадей. В этом отношении я приму надлежащие меры тогда когда мы соединимся. Весьма польщен чувствами, которые выражает мне Ваше Королевское Высочество, и которые я очень ценю. Уповаю доказать ему и мои и в ожидании этого остаюсь с почтением».
В конце сентября — начале октября корпус Конде занял Констанц, находящийся на левом берегу Рейна, и два дня спустя был атакован дивизией республиканского генерала Оноре Газана. В результате под Констанцем разгорелся нешуточный бой: с одной стороны дрались спесивые республиканцы, мечтающие об уничтожении традиционной Европы, а с другой — французские монархисты и поддерживающие их русские части. Но битва была проиграна и завершилась отступлением за Рейн, в Петерсхаузен. Тогда же кондейцы получили свои первые ощутимые потери, которых до этого удавалось избегать, но результаты сражения в целом оказались не так плохи. Вот что писал об этом Суворов в письме к императору:
«Принц Конде извещает меня, что 27 сентября атакован он был французами в Констансе, где против превосходного вдвое неприятеля держался 7 часов и напоследок принужден был уступить, потеряв убитыми до 200 человек, да без вести пропавшими за 50 и 4 ч. офицеров; ранено у него до 500 человек; сам у неприятеля убил более 300 и пленил при 2—х офицерах 30 рядовых и отбил одно знамя».
Знамя отбил унтер-офицер Вольфер, произведенный Государем в подпоручики. Но одно из собственных знамен, пожалованных царем, корпус все же утратил при нелепых обстоятельствах: окруженный республиканцами офицер, понимая, что жить ему осталось недолго, сорвал знамя с древка и бросился в озеро, утонув вместе с ним.
Наибольшие потери в этой битве понес Бурбонский полк, потерявший своего тогдашнего командира — семидесятилетнего графа де Сальга. За выдающиеся заслуги полку пожаловали новые штандарты с надписью «За взятие знамени у французов при Констанце в 1799 г.». Таким образом французский эмигрантский корпус, по некоторым данным, стал первым боевым подразделением в российской военной истории, получившим наградные знамена.
Стоит упомянуть, что захваченным в плен кондейцам относительно повезло — их, носящих русскую форму, признали не предателями, а военнопленными, и обращались соответствующе.
11 октября роялисты вновь заняли оставленный Констанц, но были вынуждены уступить его союзникам-австрийцам. 15 числа они получили приказ соединиться с возвращающейся из Швейцарии суворовской армией, 4 ноября эмигранты были расквартированы в Баварии, под Ландбергом, а в декабре отступили в австрийский Линц, заняв в его окрестностях новые зимние квартиры. Кампания кончилась перемирием, наступление на Францию не состоялось, и корпус получил приказ возвращаться в Россию.
Столь внезапное и безрезультатное окончание войны легионеры восприняли как личную трагедию. Павел I, руководствуясь насущными национальными интересами своей державы, планировал заключение долгосрочного союза с Францией, не желая, однако, выдавать узурпаторам находящихся в России эмигрантов. Но понимая тяжесть положения роялистов и желая хоть немного помочь им в их безнадежном деле, император договорился с британским правительством о переходе корпуса на службу Англии. Таким образом кондейцы получили возможность продолжать войну с теми, кто отнял у них отчизну — теперь в составе британских сухопутных войск. Император оставил им оружие, знамена и обмундирование, полученное в русской армии.
Использовав роялистов в кампании 1800 года, английское правительство расформировало корпус, изрядно к тому времени поредевший. Многие его солдаты, воспользовавшись амнистией, объявленной Наполеоном, вернулись на родину и смирились с трагическим поворотом истории. Некоторые, как сам принц Конде, остались в эмиграции, вернувшись во Францию только после 1815 года. Ну а были и те, кто навсегда осел в чужих краях. Наполеон, уже будучи императором, сказал о них:
«Они были наемниками наших врагов — это верно, но они являлись ими или считали необходимым быть таковыми ради своего Короля. Франция погубила их дело и оплакала их храбрость. Всякая преданность — есть героизм».
Жизнь большинства людей, так или иначе связанных с эпопеей армии Конде, кончилась трагически: Павел I вскоре погиб от рук заговорщиков, герцог Энгиенский, последняя надежда великого дома, был расстрелян людьми Наполеона в 1804 году, а большинство бойцов корпуса не дожило до Реставрации. Но Луи-Жозеф дожил, возвратившись на родную землю вместе со свитой Людовика XVIII, нового короля. Дожил и умер спустя 3 года, в 1818-м, будучи почтенным восьмидесятилетним старцем. Его единственный сын, Луи-Анри-Жозеф, практически не принимавший участия в борьбе за дело Бурбонов и просидевший всю войну в Лондоне, повесился в 1830 году, как раз с началом Июльской революции. Великий род Конде пресёкся навсегда, оставив после себя лишь именье Шантильи и историю, полную свершений и побед.
